"Свет" и "Тьма" в русской лирике первой половины IX века

     Считается, что стихотворение «К***…» посвящено  Анне Петровне Керн. Впервые Пушкин познакомился с Керн в Петербурге, в начале 1819 года. Уже тогда поэт был очарован её красотой и обаянием. После этой встречи прошло шесть лет, и Пушкин вновь увидел Керн летом 1825 года, когда она гостила у своей тётки П.А.Осиповой в Тригорском, где часто бывал Пушкин. Неожиданный приезд Анны Петровны всколыхнул в поэте почти угаснувшее и забытое чувство. В обстановке однообразной и тягостной, хотя и насыщенной творческой работой, Михайловской ссылки появление Керн вызвало «пробуждение» в душе поэта. Он вновь ощутил полноту жизни, радость творческого вдохновения, волнение любви.

     Стихотворение начинается с воспоминания о дорогом  и прекрасном образе, на всю жизнь  вошедшем в сознание поэта. У Пушкина  это облик земной женщины, явившейся  перед поэтом во всём блеске и очаровании своей красоты. Глубоко сокровенное, затаённое воспоминание согрето трепетным и горячим чувством: 

     Я помню чудное мгновенье,

     Передо  мной явилась ты,

     Как мимолётное виденье,

     Как гений чистой красоты.  

     Последующие строфы стихотворения автобиографичны, но эмоциональная тональность не снижается. Пушкин вспоминает годы петербургской жизни, прошедшие «В томленьях грусти безнадежной, / В тревогах шумной суеты»; воссоздаёт иной настрой чувств в период южной ссылки, («Бурь порыв мятежный рассеял прежние мечты»); говорит о «мраке заточенья» Михайловской ссылки, о тягостных днях, проведённых «в глуши»:  

     Без божества, без вдохновенья,

     Без слёз, без жизни, без  любви.  

     В душе поэта вновь возрождается чувство, вновь прилив жизненных сил, вновь  приход творческого вдохновения:  

     Душе  настало пробужденье:

     И вот опять явилась  ты,

     Как мимолётное виденье,

     Как гений чистой красоты.

     И сердце бьётся в упоенье,

     И для него воскресли  вновь 

     И божество, и вдохновенье,

     И жизнь, и слёзы, и  любовь. 

     Упоение всепоглощающей любовью, упоение красотой любимой женщины приносит ни с чем не сравнимое счастье, блаженство. Без любви нет жизни, нет «божества», нет «вдохновенья».

     Отношение к поэтическому дару как дару свыше  и к поэту как к пророку  раскрывается в стихотворении А.С. Пушкина «Пророк».

     Согласно  древним верованиям, кудесники и  пророки возвещали людям волю богов – им было доступно проникновение  в грядущее. Вместе с тем в стихотворениях Пушкина и поэтов пушкинского  круга пророк обычно выступает не только как прорицатель, провидец, но и как неподкупный судья, глашатай истины, смелый обличитель общественного зла.

     В своём стихотворении Пушкин использует библейскую символику, библейские мотивы, но придаёт им ярко выраженное политическое содержание. Стихотворение было написано в тяжёлую для Пушкина пору духовного кризиса, вызванного известием о казни декабристов, о трагической участи его друзей и товарищей.

     Явление «шестикрылого серафима» помогает поэту обрести дар прозрения, способствует чудесному превращению  поэта в пророка:  

     Духовной жаждою томим,

     В пустыне жалкой я  влачился,

     И шестикрылый серафим 

     На  перепутье мне  явился.  

     Всё, чего касается серафим, связано с  чувствами человека. Поэт наделяется способностью видеть и слышать то, что ранее ему было недоступно, постичь сокровенные тайны бытия, обрести дар мудрого всеведенья. В минуту творческого вдохновения поэт обретает нечеловеческую зоркость, обострённость видения и слуха. Он отрешается от своего обычного состояния и может постичь внутренним взором недосягаемые «горние» высоты и подводные глубины; слышать, как бесшумно плывут диковинные морские чудовища; внимать тихому, едва заметному росту, «прозябанью» лозы:  

     Перстами  лёгкими как сон 

     Моих  зениц коснулся он.

     Отверзлись  вещие зеницы,

     Как у испуганной орлицы.

     Моих  ушей коснулся он, –

     И их наполнил шум и  звон:

     И внял я неба содроганье,

     И горний ангелов полёт,

     И гад морских подводный  ход,

     И дольней лозы прозябанье.  

     И, наконец, наступает момент наивысшего духовного подъёма: через ряд  мучительных превращений происходит обретение мудрости, обретение истины. Взамен «грешного» языка в уста поэта вложено «жало мудрыя змеи», вместо сердца в его груди – «угль, пылающий огнём» Поэт которому стало подвластно всё, слышит голос, повелевающий ему:  

     «Восстань, пророк, и виждь, и  внемли,

     Исполнись волею моей,

     И, обходя моря и земли,

     Глаголом  жги сердца людей».  

     Это суровое, торжественное воззванье, побуждает поэта стать глашатаем  правды, проповедником истины.

     Композиционно многие стихотворения поэта основаны на пересечении света и тьмы, жизни и смерти, отчаяния и оптимизма.

     В стихотворении «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…», 1830г.) трагическая тональность первой части: «Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе / Грядущего волнуемое море» сменяется мажорным аккордом»:  

     Но  не хочу, о други, умирать;

     Я жить хочу, чтоб мыслить  и страдать;  

     Тревожное звучание элегии – отражение того, что в жизни человека есть страдания, заботы, «закат печальный», но всё же главным становится то, что составляет высший смысл существования, – чувство  прекрасного, радость творчества, способность «мыслить и страдать», вера в чудные мгновения любви. Лирический герой принимает жизнь, несмотря на все её испытания.

     Тема  бесконечности бытия и преемственности  поколений, нерасторжимой связи  прошлого, настоящего и будущего звучит в стихотворении «Вновь я посетил…» (1835), которое Пушкин написал во время своего последнего приезда в Михайловское. Созерцание родных мест, русской природы рождает в нём воспоминания и настраивает на философские размышления. Знакомый пейзаж напоминает о днях молодости и в то же время указывает на неумолимое движение жизни. Поэт едет по знакомой дороге из Михайловского в Тригорское и «На границе владений дедовских» снова видит три сосны, которые приветствовали его прежде шорохом своих вершин:  

     Всё тот же их, знакомый уху шорох – 

     Но  около корней их устарелых 

     (Где  некогда всё было  пусто, голо)

     Теперь  младая роща разрослась...  

     Настроение  поэта сменяется чувством веры в  грядущее. Вид трёх сосен, стоящих  теперь в окружении «молодой семьи», навеял Пушкину мысли о вечности бытия. Это не только радость вечного обновления жизни, но и уверенность в том, что человеку дано возрождение в следующих поколениях, что рано или поздно на его место придёт новое поколение, которое поэт приветствует:  

     Здравствуй, племя 

     Младое, незнакомое! не я 

     Увижу твой могучий поздний  возраст,

     Когда перерастёшь моих знакомцев 

     И старую главу их заслонишь 

     От  глаз прохожего. Но пусть  мой внук

     Услышит ваш приветный  шум…

     И обо мне вспомянет.  

Стихотворение «Вновь я посетил…» – о вечной смене поколений, о неумолимом движении жизни, в котором надо занять своё место, исполнить своё предназначение и уйти без обиды, ощущая себя важным, незаменимым звеном той бесконечной цепи, которая тянется из Прошлого в Будущее. 

2.2 “Из пламя и света рождённое слово” (Тема «света» и «тьмы» в лирике М. Ю. Лермонтова) 

Из великих  русских поэтов XIX века Лермонтов  до сих пор остаётся наиболее загадочным, “тёмным”, “спорным”. И сегодня  сохраняют свою актуальность слова, сказанные одним из исследователей в начале прошлого века: “Лермонтов — всё ещё спорный поэт. Спорят не о размерах его таланта, даже не об его историко-литературном значении, а преимущественно о внутреннем смысле его творчества”1. 

Если  современники Лермонтова ещё спорили  о масштабе дарования поэта, его оригинальности и самобытности (например, П.Вяземский в статье «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина» утверждал: “Лермонтов остался русским и слабым осколком Байрона”; С.Шевырёв в своих статьях, В.Кюхельбекер в дневнике 1841 года определяют талант Лермонтова как эклектически-подражательный), то в дальнейшей критике, начиная со второй половины XIX века, безусловное признание получает оценка Белинского, назвавшего Лермонтова “русским поэтом с Ивана Великого” и определившего его как центральную фигуру в поэзии послепушкинского периода. С этого времени уже спорят о нравственно-духовном содержании его произведений. 

В обширной исследовательской литературе о  Лермонтове можно выделить две итоговые книги: «М.Ю. Лермонтов: pro et contra» (СПб., 2002) и «Лермонтовская энциклопедия» (М., 1981). Первая книга является антологией (естественно, далеко не полной), в которой представлены наиболее значительные работы русских критиков, мыслителей, писателей и литературоведов XIX–XX веков. Вторая книга в значительной степени отражает итоги изучения Лермонтова современным литературоведением (авторский коллектив энциклопедии насчитывает около трёхсот исследователей).

Многие, начиная с Белинского, отмечали двойственность, противоречивость Лермонтова и выделяли в его творчестве две линии, две тенденции, два направления. Например, теоретик символизма и поэт Вяч. Иванов в статье «Байронизм как событие в жизни русского духа» (1916) пишет: “И мы видим, что в то время, как одна, страстная и демоническая, половина его существа переживала байроновский мятеж и муку отчуждённости гордого человека с невыразимой остротой трагизма и с ещё горшим, быть может, чем у самого Байрона, отчаянием, другое «я» Лермонтова внезапно затихало в лазури неведомого Байрону созерцания и умиления перед тенью Вечно-Женственного, перед ликом Богоматери, склоняющейся к «изгнаннику рая» из неизречённой голубизны”.

Разные  точки зрения, разные трактовки творчества Лермонтова во многих случаях можно  объяснить тем, что каждый пишущий о Лермонтове обычно выделял в качестве главной одну из линий и, осмысляя прежде всего её, предлагал свою концепцию и оценку.

У Достоевского мы найдём два развёрнутых высказывания о Лермонтове. Первое — в третьей  главе «Введения» к «Ряду статей о русской литературе» (1861), где автор, вспоминая время начала 40-х годов, называет Гоголя и Лермонтова “двумя демонами” русской литературы. 

С проблемой  демона связано частое в творчестве зрелого Достоевского обращение  к «Герою нашего времени». В демонизме он видел не столько непримиримость по отношению к действительности, сколько стремление утвердить себя над миром, отрицание нравственных принципов. Снижение, развенчание, разоблачение демонической личности, индивидуализма печоринского типа было постоянной художественной задачей Достоевского. Он предполагал ввести в «Житие великого грешника» анализ отрицательного воздействия романа Лермонтова на восприимчивые чувства и мозг юного читателя. В «Дневнике писателя» за 1877 год Достоевский даёт следующую характеристику творчеству Лермонтова:

“…Если  б он перестал возиться с больною  личностью русского интеллигентного  человека, мучимого своим европеизмом, то наверно кончил бы тем, что отыскал  исход, как и Пушкин, в преклонении  перед народной правдой, и на то есть большие и точные указания. Но смерть опять и тут помешала. В самом деле, во всех стихах своих он мрачен, капризен, хочет говорить правду, но чаще лжёт и сам знает об этом и мучается тем, что лжёт, но чуть лишь он коснётся народа, тут он светел и ясен. Он любит русского солдата, казака, он чтит народ <…> остался бы Лермонтов жить, и мы бы имели великого поэта, тоже признавшего правду народную, а может быть, и истинного «печальника горя народного». Но это имя досталось Некрасову…”3