Сталинизм

Следующая волна репрессий охватывает 1936–1938 гг. Теперь уничтожались экономисты-большевики, чудом уцелевшие бывшие меньшевики и эсеры. Был репрессирован целый слой экономистов-марксистов: С.С.Бессонов, К.С.Бутаев, Г.И.Крумин, В.П.Милютин, Б.С.Борилин, Г.А.Абезгауз, Г.А.Дукор и многие другие. Уничтожались теоретики оппозиции, среди них — выдающиеся экономисты Е.А.Преображенский, Н.И.Бухарин, Г.Я.Сокольников. Правда, теперь уничтожение экономистов уже не было связано с обрывом научных направлений и исследований: научные направления к этому времени были уже подавлены, исследования оборваны. Внешне, казалось бы, в экономической литературе ничего не меняется. Одни фамилии появляются, другие исчезают. Многие из репрессированных запятнали себя участием в травле своих товарищей. На самом деле необратимые изменения в экономической науке продолжались: уходили люди высококвалифи­цирован­ные, одаренные. Резко снижается профессио­наль­ный и нравственный уровень науки.

Наконец, третий этап расправы над экономической наукой – это перманентные «проработки», кампании по «борьбе с космополитами», охватывающие послевоенные годы. Они не вылились в массовые репрессии, потому что вместе со Сталиным закончилась и его эпоха. Но и в послевоенные годы шли аресты экономистов. Погибли Н. А. Вознесенский – председатель Госплана и его брат А.А.Вознесенский – ректор Ленинградского университета, затем министр просвещения РСФСР. Лишь единицы из десятков и сотен репрессиро­ванных экономистов пережили лагеря и в середине 50-х гг. вернулись к научной работе. Их возвращение влило новые силы в экономическую науку. Среди тех, кто вернулся из лагерей и ссылок, были Альб. Л. Вайнштейн и А.Л.Лурье — одни из основателей экономико-математи­ческого направления, В.П.Красовский, С.А.Хейнман, Я.Б.Кваша — крупнейшие специалисты в области экономики технического прогресса, А.Л.Макаров — ближайший сотрудник и единомышленник А.В.Чаянова.

Сталинизм не только обескровил, опозорил экономическую науку репрессиями, проработками, травлей лучших ученых, но он сумел навязать ей целую систему специфи­ческого экономи­ческого мышления. И если со смертью Сталина прекратились репрессии и на известный срок, до начала 70-х гг., прекратились направляемые сверху кампании травли и проработок, то это еще не значит, что экономическая наука сумела стряхнуть с себя путы сталинского экономического мышления. Сталинизм именно в экономической науке, как ни в какой другой, пустил глубокие корни, деформировал научное мышление, сохранился на многие десятилетия и даже обнаружил способность к определенной мутации, приспособлению к меняющимся условиям жизни. Истоки сталинистского экономического мышления, его характерные черты, его воздействие на науку мы и постараемся показать. Это необходимо сделать и потому, что сталинистское экономическое мышление все еще живо, оно представлено и в экономической литературе, и в известной части публицистики.

Как уже говорилось, исходный пункт сталинистского мышления, пожалуй, роднит его со многими социалисти­ческими учениями, начиная с Платона: а именно, речь идет о представлении, согласно которому на смену одному общественному строю должен прийти другой, предопреде­ленный, предусмотренный и предугаданный строй, обладающий неизмери­мыми преимуществами. Но для появления этого строя, обнажения его преимуществ достаточно разрушить старые формы, старые общественные отношения. Правда, в процессе разрушения завяжется ожесточенная борьба, которую нужно вести любыми, сколь угодно беспощадными методами; чем решительнее, беспощаднее будут методы борьбы, тем раньше перед человечеством откроется вожделенная земля Эльдорадо.

В 1931 г., в разгар коллективизации, когда полным ходом шло разрушение и традиционных форм земледелия, и его материальной базы, когда в городе одновременно шла ликвидация целого слоя населения — частных торговцев и ремесленников, мелких предпринимателей, когда репрессии выбивали цвет отечественной интеллигенции, Сталин вещал: «Самое важное с точки зрения строительства мы уже сделали. Нам осталось немного: изучить технику и овладеть наукой. И когда мы сделаем это, тогда у нас пойдут такие темпы, о которых сегодня мы не смеем и мечтать».[2]

В начале 30-х гг. беспощадному шельмованию подвергались те экономисты, которые осмеливались утверждать, что, прежде чем ликвидировать частное хозяйство и рынок, нужно было бы сперва на деле наладить централизо­ванное планирование и управление, другими словами, убедиться, что они возможны. Нет, отвечали благонамеренные, само разрушение частных хозяйств, сама ликвидация рынка и обеспечат планомерность и организованность народного хозяйства в целом. Старое мешает новому, в результате борьбы со старым, его уничтожения новые социалистические формы станут всеобъемлющими.

Катастрофическая практика начала 30-х гг. показала, насколько фантастичны, маниакальны представления о том, что разрушение старых форм якобы само по себе открывает путь для новых, более передовых форм общественной жизни.

Казалось бы, после того как была провозглашена окончательная победа социализма в нашей стране, этот элемент сталинистского мышления должен был сойти на нет: ведь исчезли те злокозненные старые формы, которые мешали проявиться преимуществам социализма. Уничтожать, вроде бы, больше было нечего. Но этого не произошло: один из важнейших родовых элементов сталинистского экономического мышления сохранился, хотя и не играл той роли, которая отводилась ему в начале 30-х гг. В начале 50-х гг. Сталин провозгласил, что главным препятствием на пути к коммунизму является колхозная форма собствен­ности, которая не столь совершенна, как общегосударственная. В начале 60-х гг. Хрущев развернул борьбу с приусадебным хозяйством, с крестьянским подворьем, в котором усмотрел главную помеху для успешного движения к коммунизму. Наконец, в 60-х гг. в советской экономической науке сложилось направление, рассматривавшее товарно-денежные формы в советской экономике как атавизм капитализма, с преодолением которого откроются возможности перехода к коммунизму.

Сталинские планы — это не просто планы развития производи­тельных сил, роста уровня жизни, решения социальных задач (хотя все эти моменты в планах пятилетних и перспективных формально всегда присутствовали): сталинские планы — это всегда планы преобразования социальных основ общества. Первая пятилетка призвана была заложить основы нового общественного строя, вторая — завершить его создание, третья — обеспечить необратимое опережение уровня и объема производства по сравнению с капиталистическим миром. На то, чтобы догнать и перегнать США, в официальных выступлениях начала 30-х гг. отводилось 10 лет. В перспективе Сталину мерещились такие темпы, о которых в 1930 г. невозможно и мечтать. А ведь в этом году план предусматривал рост промышленности примерно на 30%! Верил ли Сталин сам в чудодейственные возможности нового строя или нет, но в любом случае будущее, которое он готовил стране, состояло в непрерывной гонке, непрерывном перенапряжении.

В 1932 г. Е.А.Преображенский, в прошлом ведущий экономист — теоретик левой оппозиции, прислал в журнал «Проблемы экономики» статью, посвященную хозяйственной ситуации в стране и основным направлениям экономической политики. Статья опубликована не была, но тем не менее журнал поместил разносный ответ на эту статью, из которого мы и можем узнать о ее содержании. В своей статье Е.А.Преображенский предлагал снизить темпы роста тяжелой индустрии, сделать упор на повышение крайне низкого жизненного уровня народа, аргументируя это тем, что важнейшая цель – построение основ социализма – уже достигнута. Главным аргументом в разносной критике неопублико­ванной статьи Преображенского служило указание на то, что за строитель­ством социализма должно последовать строительство коммунизма, следовательно, сверхвысокие темпы должны сохраниться, а возможно, и возрасти.

Еще в 1927 г. Н.Д.Кондратьев, пытаясь образумить госплановских планировщиков, писал, что изменения в социальном строе общества – это сложный органический процесс, которым можно управлять, но который нельзя втиснуть в рамки пятилетнего плана. План должен ориентироваться на максимальное развитие производительных сил, на создание наиболее благоприятных условий для социального прогресса, но он не может, оставаясь научным, предусматривать ломку сложившихся социальных форм и созидание новых. По сути дела, такова же была позиция Н.И.Бухарина.

Было бы неверно приписывать курс на разрушение старых форм левой оппозиции, в том числе так называемым троцкистам. Левая оппозиция требовала ускоренной индустриализации, чтобы не допустить снижения удельного веса пролетариата в населении и рабочих от станка — в партии, поскольку в первом она видела гарантию движения к социализму, а во втором — панацею от бюрократизации партии. Для достижения этих целей левые допускали ограничение в развитии высших групп деревни, перекачку средств из деревни в город. Программа их, конечно, была уязвима, более того — порочна (не будет развиваться земледелие, если дискриминировать лучших хозяев, постоянно отнимать у них накопления), но все же и в страшном сне не могла им померещиться сталинская коллективизация. Крестьянское хозяйство, по их мнению, на обозримый период должно было оставаться частным и развиваться по фермерскому пути. Представление о том, что разрушение старых форм хозяйства открывает путь к светлому будущему, — это всецело дости­жение сталинской экономической мысли.

Путь к социализму для сталинизма – это разрушение старых форм, причем разрушение, идущее на глазах, в сжатые сроки. Поэтому и переживаемая эпоха – это эпоха непрерывной ломки, переделки, это – растянувшаяся во времени революция. Хозяйственную систему этой революции не следует представлять как законченную систему, с равновесием входящих в нее элементов: одни элементы системы должны расти, другие уничтожаться. Отсюда – острая враждебность Сталина и сталинистов ко всем попыткам найти условия равновесия в советском хозяйстве, к теории равновесия, которую защищал Бухарин. Итак, свобода от равновесия, от сбалансиро­ванности, от объективной обусловлен­ности принимаемых хозяйственных решений. Отсюда – глубокий волюн­таризм сталинистского экономического мышления.

Историки экономической мысли нередко рисовали такую идилли­ческую картину. Сначала советские экономисты полагали, что при социализме объективных экономических законов не будет, потом постепенно постигли, что объективные законы присущи любому способу производства, правда, толковали они эти объективные законы сперва... субъективно, ну, например, утверждали в начале 30-х гг., что законом является план или что объективным законом выступает диктатура пролетариата. Лишь постепенно они пришли к выводу, что объективные законы социализма присущи ему независимо от плана и от надстройки (диктатуры пролетариата), но долго спорили, действуют ли эти законы, когда они еще не познаны, или же вступают в действие лишь будучи познанными. Сталин и сам, несмотря на весь свой субъективизм, в 1951 г. признал действие объективных экономических законов, зафиксировал это признание в своей брошюре «Экономические проблемы социализма в СССР» и с тех пор перед экономической наукой раскрылись бескрайние просторы для теоретических построений и изысканий.

Такую картину рисовали историки-экономисты, но реальная связь идей была иной. Отношение сталинистского мышления к объективным закономерностям весьма противоречиво. С одной стороны, всякую переживаемую эпоху сталинизм объявляет эпохой переходной, эпохой ломки, преддверием чего-то более высокого и более совершенного, ради чего все и делается, ради чего и приносятся жертвы. Поскольку переживаемая эпоха переломная, переходная, то нет нужды беречь старые формы, нет нужды считаться с их закономерностями, с закономерностями старого строя, которые проявлялись через рынок, через равновесие между элементами хозяйства, через воспроизводство всех секторов экономики. В этом смысле сталинизм отвергает закономерности, объективные условия, объективные экономические законы.

С другой же стороны, сталинизм апеллирует к новой, наступающей эпохе, обладающей огромными, невиданными и неслыханными преиму­щест­вами, раскрывающей необозримый простор для развития. Благодаря чему эта новая эпоха, новый общественный строй обладают названными преимуществами? Благодаря своим законам и закономерностям! Нам бы только дойти до той черты, где начинают действовать эти новые законы, и тогда... тогда наши темпы будут еще выше, жизнь еще лучше! А этот новый строй уже наступает или даже уже наступил, закономерности его уже заработали, преимущества уже неоспоримы и т. д. Закономерности нового строя сталинизм никогда не отрицал, но эти закономерности не связывают, а, наоборот, развязывают руки экономической политике, открывают перед ней фантастические возможности.

Итак, вопрос о «признании объективных экономических законов» — это характерная дилемма сталинистского экономического мышления: объективные законы и закономерности существуют (с их помощью обосновываются неизбежные наши успехи), но они не должны дублировать старые закономерности, например закон стоимости, закон спроса и предложения, не должны как-либо связывать экономическую политику, стеснять власть предержащую, предписывать что-либо от власти не зависящее, например пропорции воспроизводства, обеспечи­вающие равновесие в хозяйстве. На роль такой основной закономерности первоначально был поставлен план, но поскольку план и сам-то постоянно пересматривался властью, т. е. был этой власти вполне подчинен, то ведущей закономерностью нового общества была объявлена сама политическая власть, именовавшаяся «диктатурой пролетариата».

Но на этом дело не могло остановиться. Перед советскими экономистами была поставлена задача, еще невиданная в истории науки: создать теорию нового общественного строя, имеющего наступить в результате выполнения утвержденных пятилетних планов, построить теоретическую схему, в общем и целом не зависимую от реальности, опираю­щуюся на априорные представления о социализме, и вместе с тем препарирую­щую эту реальность в соответствии с наперед заданными выводами.

История экономической мысли может зафиксировать мучительные потуги теоретического конструирования того, чего нет, но исходя из «теории» — должно быть. И едва ли не каждый «теоретик», наверное, утешал себя мыслью, что он конструирует и «развивает» теорию такого социализма, который должен быть по своей идее, что его теория — не апологетика действительности, а смелый упрек ей. Между тем теоретическое конструиро­вание несуществующих социальных форм и отношений просто не имеет никакого отношения к науке, во всяком случае, к науке XX в. В целом же, при всей противо­естест­вен­ности задачи, экономистам все же удалось сконструировать некое подобие системы, где были переплетены старинные идеалы социализма и коммунизма (производство ради удовлетворения потребностей, от каждого по способности, каждому — по труду, взаимопомощь и сотрудни­чество, работа по единому плану), отблески реальности (товарно-денежные формы, признание недостатков), нормативные установки, элементы экономической политики. Эта система воплотилась в учебнике политической экономии, который готовился с середины 30-х гг. и вышел в 1954 г.

Сталинское экономическое мышление движется в мире фантомов. Действитель­ности приказано исчезнуть, уступить место сияющим высотам и достижениям, закономерностям «первой фазы коммунизма», которые в свою очередь неуклонно перерастают в закономерности «полного коммунизма». Но разрушенная и опозоренная, действительность все же существует, в отличие от фантомов сталинской политической экономии. Эта действитель­ность дает о себе знать нищетой народных масс, деградацией сельского хозяйства, провалами планов, срывами, прорывами, падением качества продукции, вечным дефицитом. И сталинистское экономическое мышление должно так или иначе включить реальность в круг своего фантастического восприятия, присвоить действитель­ности определенный «знак», символ, под которым она могла бы присутст­вовать в системе мышления, не вступая в противоречие с конституирую­щими это мышление призраками.