Студент разночинец

Содержание

Глава 1.Разночинство как культурно – исторический феномен

Глава 2. Роман Достоевского «Преступление и наказание». Образ студента – разночинца, пространство его жизни.2

2.1. Образ студента – разночинца Родиона Раскольникова2

2.2. Пространство жизни Родиона Раскольникова              2

2.3. Петербург и Омск в художественном сознании Ф.М.Достоевского.

Список литературы              38

Глава 1.Разночинство как культурно – исторический феномен

Разночинцы начинают играть заметную роль в социальной и культурной жизни России XIX в. с 40-х годов. Их влияние в последующие десятилетия было различным и по интенсивности, и по сферам приложения сил. 60-е годы - это своего рода звездное историческое десятилетие разночинцев. Именами Чернышевского, Добролюбова, Писарева обозначено важнейшее направление в социально-политической жизни России, в литературе, эстетике, философии. В эти годы окончательно оформился и канонизировался особый исторический тип личности, обозначенный в истории литературы как новый человек, реалист, демократ, нигилист, мыслящий пролетариат.

Стремительность, с которой он формировался, отбор качеств, вошедших в его структуру, каноническая неизменность образа на протяжении многих десятилетий, когда само поколение уже сменилось последующими, степень влияния на общественное сознание - все это позволяет предположить, что в данном типе кристаллизовались не только исторически изменчивые признаки, но и доминантные, глубинные свойства определенного личностного склада разночинцев.

В нашем восприятии слово «разночинец» прежде всего связано именно с шестидесятниками и отчасти с предшествующим поколением 40-х годов. Во многом это определяется тем, что мы ориентируемся исключительно на слой разночинской интеллигенции, игравшей значительную роль в общественной и культурной жизни середины века. То обстоятельство, что разночинцы, вначале как довольно пестрая социальная группа, а затем уже как сословие, существовали в России с XVIII в., обычно не представляется нам столь уж существенным для понимания феномена разночинства 60-х годов. Поставив себя в положение детей, не желающих знать даже и отцов - поколение 40-х годов, сами они и вовсе не заботились о процветании генеалогического древа. И это вполне естественно по целому ряду причин.[14,с.5]

Чисто социальный феномен разночинства, особенно интеллигентского, состоял в том, что в сословном смысле разночинец всякий раз оказывался таковым, что называется, в первом поколении. В разночинцы попадали, точнее сказать, выпадали из других сословий. «Потомственные» разночинцы гораздо чаще появляются уже со второй половины XIX в. Как известно, разночинцы интеллектуальной элиты 60-х годов, как и многие их менее знаменитые последователи, поставлялись другими сословиями, в частности, особенно щедро сословием духовенства. Это обстоятельство позволило Герцену назвать шестидесятников демократического круга журналистики поколением семинаристов. Чернышевский, Добролюбов, М.А. Антонович, Н. Помяловский, Г.З. Елисеев, Г.Е. Благосветлов и многие, многие другие общественные и литературные деятели 60-х годов вели свое происхождение оттуда. Можно сказать, что разночинцами не рождались - ими становились по факту образования и характеру избранной деятельности.

Понятие «разночинец» в словоупотреблении гораздо шире достаточно узкого юридического содержания данного термина, который охватывает значительно больший и довольно разнородный состав людей. Вторая половина 1850-х - начале 1860-х годов - в этот отрезок времени заявила о себе демократическая генерация разночинцев, названная впоследствии шестидесятниками. Чтобы это стало возможным, понадобились не только благоприятные обстоятельства, обусловленные оживлением общественной жизни.

Для выявления социального потенциала разночинцев эта ситуация оказалась чрезвычайно благоприятной. Однако не менее важным было и другое обстоятельство, на первый взгляд, не предвещавшее столь же революционных последствий [14,с.7].

Во второй четверти XIX в. бывшие студенты-разночинцы смогли пользоваться своим образованием не только в границах государственной службы, как ранее, но и выбирать «свободную» профессию. Журналистика и занятие переводами в больших коммерческих журналах, одним из которых был «Современник», частная учительская практика и прочее - все это могло теперь обеспечить право на действительно независимое существование, пусть и далеко не завидное в материальном отношении.[22,с.79]

В 1754 г. И.И. Шувалов выработал проект университета в Москве, центральном городе России, который более Петербурга доступен был провинциальному дворянству и разночинцам (допущенным в университет наравне с дворянством). В 1755 г. университет в Москве был открыт, и Шувалов назначен его куратором. В университете было 10 профессоров и три факультета: юридический, медицинский и философский. При университете было две гимназии: одна для дворян, другая для разночинцев (но не для податных классов).[22,с.79]

Что касается формальных свобод, то разночинцы стали обладать ими гораздо раньше. Большая их часть умещается в пределах словарной характеристики: «Разночинец, человек неподатного сословия, но без личного дворянства и не приписанный ни к гильдии, ни к цеху». [8,с.41] 

Другими словами, по принадлежности к «неподатным» сословиям, в число которых кроме дворянства входило и духовенство, разночинцы были свободны не только от рекрутства, приписки к месту жительства, но могли и даже должны были получать образование.

В социальном смысле положение разночинцев оказалось изначально двойственным. С одной стороны, по своему статусу они не обладали многими правами на собственность, даже и в сравнении с некоторыми податными сословиями (например, купцами), но с другой, - в отличие от них, были в той же мере свободны, как и дворяне, а по уровню образования могли и превосходить многих из них. Более того, для разночинцев, стремящихся к продвижению по служебной лестнице, после получения соответствующего табельного ранга открывался путь в дворянское сословие. Однако разночинская интеллигенция, обеспечивая себе независимость и право на интеллектуальные занятия, как правило, пренебрегала государственной службой, оставаясь, таким образом, при минимальных чинах. Например, Чернышевский до конца жизни именовался титулярным советником (после ссылки ему был возвращен этот чин, по поводу чего он часто иронизировал).[14,с.7]

Социальная двойственность положения разночинцев проявлялась и в том, что для простолюдина они оставались «барами», «из образованных», а дворянином ценились не выше слуги, как люди «подлого» происхождения. Ни общая демократизация социальной жизни 60-х годов, ни признание значительной роли, которую разночинцы стали в ней играть, не могли преодолеть инерцию сословного восприятия, формировавшуюся десятилетиями.

«Слой, затертый между народом и аристократией», по выражению Герцена, был действительно бескорневым в социальном и культурном отношении. Понадобились усилия нескольких поколений разночинцев XIX в., чтобы «укорениться» в социуме и культуре, заняв там свое место.

Разночинцы демократической формации 60-х годов, как известно, очень своеобразно ощущали свою миссию в этом отношении. В сознании идейных вдохновителей поколения обустройство этого места должно было начаться с тотального переустройства всего и вся. В программу закладывались поистине кардинальные преобразования: от разрушения сущностного миропорядка и обоснования материалистического взгляда на мир до проектирования нового социального устройства, от разработки теории искусства до тщательного обоснования принципов бытового уклада, включая грандиозный проект воспитания нового человека. Не столь важно в данном случае, что все «кирпичики» нового мироздания были давно заготовлены европейской философией, эстетикой, политической экономией предшествующих десятилетий и даже столетий. Опыт построения себя как личности из этих «кирпичиков» был действительно нов и по-своему уникален.[14,с.8]. Как видим, разночинцы опыт построения нового российского общества заимствовали из опыта европейского. Это тем более понятно, что образование в российских университетах строилось по модели европейской: в большей степени – немецкой, с привлечением германских профессоров и даже студентов.

Однако светстко-европейская модель общественного устройства в головах разночинцев столкнулась с религиозно-общинной формой русской жизни. Иначе говоря, европейский идеал, философия индивидуализма должны были пройти проверку русским стилем жизни. Для студента-разночинца – это столкновение идеалов станет жизненно важной проблемой. Если судить по декларациям, архитекторы нового мироустройства, разочарованные в экзистенциальной вертикали бытия, последовательно проектировали новое здание для человечества в пределах пространственной горизонтали, увеличивая его отчасти за счет подвального этажа. Во всяком случае, подпольные герои Достоевского, бившиеся над разрешением сверхидеей, хотя в социальном смысле проживали зачастую на чердаках, в философском же - занимали как раз подвальное пространство, каковым является всякое сознание, торгующееся с сущностным: если Бога нет, то...[14,с.9]. Новые люди по видимости успешно вышли из этого торга. Однако только по видимости. Их современники, а еще в большей степени последующие поколения отмечали в идеологии шестидесятников несвойственную западным теориям материализма и социализма теологическую окрашенность, признаки своего рода вероучения наизнанку. Нигилизм, атеизм, реализм, философия материализма и множество других понятий находились в середине века в активном словоупотреблении и так или иначе фиксировали установление принципа нового полагания ценностей. Отсюда конфликт в жизни студента-разночинца между новомодными идеями, философскими течениями и основой русской жизни – соборностью, религиозностью.

Быть может, даже больше, чем программа разрушения старого миропорядка, шестидесятников привлекала идея нового человека, каковым, по их мнению, должен был стать в перспективе всякий человек. Занявший пустующее в их концепции место Бога, человек был провозглашен высшей ценностью, мерой всех вещей.  Редкий мемуарист, вспоминая 60-е годы, не отразил свои впечатления об общественном брожении молодежи, увлекавшейся новыми идеями. «Нигилизм объявил войну так называемой условной лжи культурной жизни» и тут же создал собственную систему условностей, ни в чем не уступавшую лицемерию отрицаемой культуры.

Шестидесятники как никакое другое поколение стремились зафиксировать свое миропонимание именно во внешних, знаковых проявлениях. Парадоксально, но факт: возникнув изначально и осуществившись исключительно в сфере риторики мысли и слова, их миропонимание отказывает слову в какой-либо ценности. Не слово, но дело - начертано на знамени шестидесятников [14,с.10].

Это подразумевало самопредъявление человека в первую очередь во внешнем мире: в поступке, поведении, деятельности. Такая максима почти автоматически сформировала представление о прямом соответствии вождей провозглашаемым идеалам. В лидерах виделась их «материализация», калькируемая затем их почитателями с литературных образцов. Обозначенная причинно-следственная зависимость при ближайшем рассмотрении, как мы увидим впоследствии, оказывается не столь очевидной.

Н.В. Шелгунов, посвятивший шестидесятым годам самые вдохновенные страницы своих воспоминаний, писал: «Счастливой случайностью или подарком природы были, пожалуй, те люди, которые явились как бы представителями или толкователями общих стремлений, выразили их точными идеями и указали точные формулы жизни». [21,с.203]

В этом высказывании зафиксировано идейное «местонахождение» вождей шестидесятничества в начальный период движения - середина 50-х годов. Напомним, что при всей своей исторической краткости эта "эпоха" подразделялась на несколько этапов. Массовое подражание нигилистам и новым людям, начавшееся после появления романов Тургенева и особенно Чернышевского, создавало у многих современников ощущение, передавшееся и некоторой части исследователей, что жизнь стала подражать литературе, что новый человек шагнул со страниц книги и породил генерацию реальных людей.

Все внешние признаки «эмансипации личности» сформировались задолго до романа Чернышевского. Характерно упоминание М.А. Антоновича о моде, которую придумали «мыслящие реалисты», или нигилисты: «...зимою не следует носить теплых меховых дорогих пальто, а нужно ходить в холодных летних пальто, а шею и грудь окутывать пледом, это, дескать, гигиенично». [14,с.10]

Ситуация оказалась отчасти обратной языковскому времени: не жизнь студента вошла в поэзию, а проза диктовала поведение и мирочувствие разночинца-студента. Заимствованные некогда идеи последовательно переходили в идеологические программы, а те, в свою очередь, популяризировались в литературных образцах, созданных по опробованным рецептам. Этот матрешечный в структурном отношении принцип опосредованного тиражирования вторичных форм делал неразличимыми границы переходов от имитации к жизни. И только энтузиазм, с которым обживались риторические схемы и литературные образцы, был неподдельным. Когда читаешь описания нравов молодых людей 60-х годов, может показаться, что находишься внутри не реальной, а романной ситуации. Так, характеризуя времяпровождение участников своего кружка, Скабичевский пишет: «...многие наши чаепития на топоровском чердачке были посвящены рассуждениям о том, какую снедь следует считать необходимостью, а какую - роскошью. Икра и сардины подвергались единодушному запрещению. Относительно селедок и яблоков голоса разделились, так как селедки входят в обычное меню обедов рабочих, а от яблоков не отказывается последняя нищенка. Виноградные вина подвергались решительному остракизму; водка же и пиво получили разрешение опять-таки потому, что для миллионов рабочего люда в этих напитках заключалась единственная радость жизни. Табак же получил двойную санкцию: кроме того, что курят люди всех сословий, даже и такой ригорист, как Рахметов, и тот позволял себе выкурить сигару, да еще дорогую». [14,с.11]

Чтобы точнее уловить специфику этой игры в литературу, воспользуемся формулировкой принципа условности в реализме, принадлежащей Ю.М. Лотману (сознавая, в свою очередь, всю условность литературоведческого понятия «реализм»): «Изображая типизированные образы, реалистическое произведение обращается к материалу, который еще за пределами художественного текста прошел определенную обработку, - стоящий за текстом человек уже избрал себе культурное амплуа, включил свое индивидуальное поведение в разряд какой-либо социальной роли. Введенный в мир художественного текста, он оказывался дважды закодированным. Кодируя себя как «Демон», «Каин», «Онегин», «воображаясь героиней своих возлюбленных творцов», персонаж оказывается еще чиновником, мелким офицером, провинциальной барышней. Реалистический текст ориентирован на ситуацию «изображение в изображении». [13,с.324]

Что же касается 60-х годов, то, выражаясь романным языком, обыкновенный человек, уже осознавший себя новым, посредством литературной идентификации осмысливал себя в проекции особенного человека. Перефразируя вышеназванный принцип, здесь можно говорить скорее об «изображении изображения» - как в плане семантики текста, так и в плане его прагматики.