Этический аспект проблемы страха

     Интересную  роль играет страх в религиозной  морали. Довольно точно и развернуто в этом контексте определяет страх  Бердяев: «Страх, испытываемый тварью, есть последствие первородного греха, отделения от Бога»(3,255). Бердяев считает, что мотив страха нередко играл определяющую роль в религиозных верованиях, миросозерцаниях, социальных институтах, обычаях и бытовых устроениях. Он проникает в самые высшие духовные сферы и заражает собой религиозную и нравственную жизнь. Однако Бердяев делает различие между понятиями страха, тоски и ужаса. Вот как он определяет страх: «страх есть состояние дрожащей, трепещущей, падшей твари, которая находится в низинах бытия и которую со всех сторон подстерегают опасности. Страх есть ожидание страданий, ударов, лишений, наступления врага, который отнимет блага жизни, отнимет и самую жизнь, ожидание болезни, бедности, беспомощности и беззащитности. В переживание страха не входит представление о высоте бытия, которую человек хотел бы достигнуть и оторванность, от которой его мучит. В переживании сильного страха человек обыкновенно забывает о всякой высоте и склонен жить в низинах, лишь бы освободили его от ожидаемых опасностей, лишений и страданий. Страх - оппортунистичен, и в состоянии сильного страха человек на все бывает согласен. Страх есть состояние унижающее, а не возвышающее человека»(3,255). Бердяев видит освобождение от страхов, лишь в наступлении царства Божьего, однако страх проникает и в саму религию и искажает ее, создавая суеверия и бесчисленные табу. Человек религиозный, для Бердяева, это человек страшащийся.

     Таким образом, можно сказать, что религия  всегда внушала особый трепет, и чувство страха всегда сопутствовало ему. Религиозный страх - страх перед богом, перед загробной жизнью, страх перед муками в аду и т. д. Наверно ни в одной сфере человеческого бытия чувство страха не проявляется так сильно как в религиозной. Но в какой степени религиозные страхи могут касаться вопросов нравственности?  Страх, а скорее трепет, перед вездесущим абсолютом, или как писал об этом  Къеркегор, «страх перед небытием», вполне оправдан, так как мы всегда боимся того, чего не можем понять или осознать. Однако страх перед наказанием за грехи сам по себе глубоко безнравственен. Верующий человек, должен соблюдать нравственные нормы не из-за неприятия несправедливости, а вследствие боязни наказания от бога. Кроме того, религиозная мораль создает такие антигуманные формы как аскетизм, фанатизм и ненависть к иноверцам. Это совсем не вписывается в понимание нравственности.

     Однако хотелось бы отметить и позитивные стороны страха с этической точки зрения. Здесь можно руководствоваться позицией современного немецко-американского философа Ганса Йонаса. Страх за будущее человечества, страх перед возможным изменением сущности и облика человека становится главным ценностнообразующим принципом. Как образно выражается Йонас, сама предполагаемая опасность должна служить компасом новой этики: "В свете ее зарниц будущее в явленности его планетарного масштаба и его человеческой глубины становится всесторонне открыто новым этическим принципам, из которых дедуцируются новые обязанности новой власти" (15,172). Человечество не может позволить себе рисковать, когда на карту поставлено его существование. Поэтому страх становится необходимым элементом ответственности и даже источником долженствования. В его свете должна произойти переоценка всех ценностей предшествующей этики.

     Йонас производит, если так можно выразится, "смещение фокуса" ценностной иерархии. В центре внимания традиционной этики  была идея блага и подчиненные ей "предпочитаемые" ценности, как предмет желания и стремления человека. Зло, ложь, болезнь, смерть и т.д. - были не столько самостоятельным предметом исследования, сколько неким негативом, полученным методом "от противного". Этический вектор был задан вопросами: что есть истинное благо? что я должен делать? к чему следует стремиться? На это Йонас замечает, что человеку проще узнать, что есть зло - это знание более непосредственно, в отношении него меньше разногласий во мнениях. "То, что мы не хотим, мы знаем намного лучше, чем то, что мы хотим. Поэтому моральная философия должна спрашивать наши страхи раньше, чем наши желания, чтобы установить, что мы действительно ценим"(15,147) . Не ставя под сомнение аксиологический и онтологический приоритет блага и "предпочитаемых" ценностей, Йонас требует сфокусировать внимание этики на том, чего мы хотели бы избежать. В этом и заключается эвристическая функция страха: оценивая возможные последствия какого-либо действия, следует принимать во внимание не столько те блага, к которым он может привести, сколько то зло, которое он может повлечь за собой. Страх должен предостеречь человечество от опрометчивых шагов и ориентировать в первую очередь на негативные прогнозы возможных последствий наших действий.

     Строго  говоря, само возведение категории страха в ранг регулятивного принципа новой этики уже означает существенную переоценку традиционных ценностей. В подавляющем большинстве этических теорий страх трактуется как аффект или страсть, требующие если не полного искоренения (как это было в ряде систем античной этики), то, по крайней мере, обуздания. При этом роль страха была сугубо негативна. Грубо говоря, страх - это то, с чем следует бороться, то, что мешает здраво мыслить и трезво оценивать ситуацию. Йонас, сохраняя негативную роль страха, наделяет ее существенно иным смыслом. Страх позволяет отсекать все то, что способно угрожать будущему человечества, его самосохранению, поэтому бороться с подобным страхом было бы не только бессмысленно, но и, по меньшей мере, неразумно.

     В своей трактовке страха в качестве смыслообразующего принципа Йонас  продолжает традицию экзистенциального  толкования страха, идущую от Хайдеггера и уходящую корнями в философию  Кьеркегора.

     Для Хайдеггера, как и для всей экзистенциальной философии все экзистенциалы описывают ситуацию единичного и уникального бытия-в-мире. Эта ситуация может быть осознана благодаря таким предельным состояниям как страх, но не может быть отменена. У Йонаса место бытия-в-мире занимает совокупный субъект коллективной деятельности. При этом страх становится инстанцией не только позволяющей осознать ценность бытия в горизонте смерти, как предельной возможности бытия человечества в целом, но и наделяется эвристическими функциями. Страх может помочь предотвратить гибель человечества: страх способен предостеречь. Сама исходная предпосылка этики Йонаса - человечество может умереть - и конкретна, и метафизична. Логика страха говорит: смерть есть ничто, страх перед которым позволяет по-настоящему осознать ценность жизни. Логика боязни говорит: смерть - это то, что можно предотвратить. Йонас вводит новый вид страха, это и экзистенциальный страх перед ничто, являющийся источником способности бытия человека к возможной свободе, но и страх перед чем-то конкретным, страх, который относится к миру . Таким, например, является страх перед ядерной катастрофой . Следует заметить, что хайдеггеровский анализ страха , как боязни чего-то встречающегося в мире, вычленяет в нем не только боязнь перед чем-то определенным и "вредоносным", но и боязнь за что-то и за Другого. Страх за Другого, причем не только сосуществующего, но и еще не родившегося, является оборотной стороной ответственности, и его культивирование становится моральным долгом.

      Следующим аспектом этической интерпретации страха является соотношение понятий трусости и мужества. Трусость понимается как неконтролируемый страх, а мужество, наоборот, как его преодоление. Трусость - это некая душевная слабость. Ее характеризуют как негативную черту характера, и хоть трусость и страх понятия разные, тем не менее трусость включается в понятие страха и таким образом омрачает «моральный облик страха». В противопоставление трусости  рассматривается понятие мужество. Мужество всегда понималось, как высокоморальное чувство. Вот как пишет о нем Тиллих: «Мужество – это утверждение бытия вопреки факту небытия. Это акт, который совершает индивидуальное Я, принимая тревогу небытия на себя и утверждая себя либо как часть всеохватывающего целого, либо как индивидуальную самость. Мужество всегда подразумевает риск, ему всегда угрожает небытие; это либо риск утратить свой мир в пустоте самосоотнесенности. Мужество нуждается в силе бытия, в силе, трансцендирующей небытие, которое переживается в тревоге судьбы и смерти, ощущается в тревоге пустоты и отсутствия смысла, присутствует в тревоге вины и осуждения. Мужество, которое принимает эту тройную тревогу в себя, должно быть укорено в силе бытия, большей, чем сила индивидуального Я и сила мира этого Я. Ни самоутверждения в качестве части, ни самоутверждение в качестве самого себя не выводят человека за пределы многообразной тревоги небытия».(30,109) Мужество по Тиллиху – вдохновленная божественной силой бытия способность противостоять небытию.  Оно понимается им как обязательность двух условий. С одной стороны, это выходящая за рамки повседневности красота совершения поступка, утверждающего некие ценности,  с другой – это крупный жертвенный отказ от других ценностей или хотя бы серьезный риск их потери. Тиллих выделяет три варианта мужества. Первый является осознанным преодолением страха в акте поступка, мужество встречает страх лицом к лицу, полностью его осознавая. Именно страх потери – жизни, счастья, чести, чистой совести – непременно присутствует  в акте мужества. Это страх небытия того, что дорого. И, совершая мужественный поступок, человек действует, зная, что риск небытия достаточно велик. Человек, не чувствующий, не осознающий страха, либо неполноценен, либо божественен – в любом случае,  это не мужество. Второй вариант – мужество самоутверждения. Здесь человек опирается на «свое» понимание истины, блага, красоты, определяя через них собственное бытие. Третий вариант диалектически сочетает в себе первые два, сопричастность и самоутверждение. Можно сказать, что это сопричастность, утверждающая индивидуальность – оптимальный вариант по Тиллиху, соответствующий экзистенциальной философии (самоутверждение), с одной стороны, и религиозной вере (сопричастность), с другой.  Сопричаствуя самоутверждению бытия, человек самоутверждается сам. Таким образом страх, здесь также рассаматривается негативно, так как именно его преодоление ведет к акту мужества.

      Также, нельзя обойти стороной, проблему взаимоотношения  страха с категориями добра и  зла. Под добром  прежде всего  понимается нечто, имеющее положительное  моральное значение. А мораль, в свою очередь, всегда понималась, «как мера господства человека над самим собой, показатель того, насколько человек ответствен за себя, за то, что он делает»(12,12). Но что же значит господствовать над собой? Это, прежде всего, означает господство разума над своими страстями, аффектами, эмоциями. К которым относится и страх. Разум воплощает способность человека к верным, объективным, взвешенным суждениям о мире. А страх, как эмоциональное проявление, является иррациональным, неразумным проявлением человека. Мораль, в отношении наших страстей, в том числе и страха, всегда выступает как умеренность, она ближе к аскетичности, способности человека ограничить себя. Таким образом, страх в данном контексте оценивается негативно относительно морали и соотносится со злом.

        Однако, господствовать над страстями  – не значит подавлять их. Иногда  наши чувства могут быть «верно  направлены». Например, страх смерти – это нормальное человеческое состояние, которое в некотором роде может обеспечить нашу безопасность. Здесь страх уже не будет рассматриваться так негативно. Также, разумность не всегда означает нравственность деяния. Например, хладнокровный злодей, совершающий интеллектуально насыщенное преступление – он руководствуется разумом, однако его поведение нельзя назвать моральным. В морали важна цель деяния, которая может быть обусловлена и чувствами. И, если чувства направлены верно, они будут следовать верным суждениям разума. Таким образом, страх, как человеческое чувство, может обусловливать нравственность поведения. Например, Гуревич писал: «человек, судя по всему, сознателен в той мере, в какой ему удается войти в мир страха»(28, 235).

      В завершении, можно сказать, что несмотря на то, что эмоция страха, одна из самых сильных, и что она, как никакая другая эмоция может влиять на поведение человека, приводя его к неконтролируемым действиям, ее нельзя оценивать, с моральной точки зрения, лишь негативно, хотя безусловно, нельзя забывать о том, что страх приводит к трусости. Однако, у страха есть и положительные стороны, касательно его этического контекста. Страх предупреждает нас об опасности и корректирует наши действия в соответствии с этим, он предостерегает нас, в том числе и от аморальных поступков.  
 
 
 
 
 
 
 

Заключение. 

     Проведя комплексный анализ проблемы страха, невозможно утверждать, что данный феномен следует однозначно аттестовать в качестве положительной или отрицательной моральной ценности. Этическая оценка предполагает учет разнообразных факторов, конкретизирующих вид данного феномена, специфику его проявления, мотивационный фон, последствия.

      Данной  темы касались философы еще с глубокой древности, выделяя как позитивные, так и негативные аспекты феномена страха. Однако действительная проблематизация  данного феномена произошла только благодаря экзистенциализму, поднявшего страх до основы бытия человека. До появления экзистенциалистской философии было принято анализировать преимущественно воздействие, которое производит страх на человека, а, собственно,  его качественные, сущностные характеристики оставались на втором плане.   Самое главное, что показали философы-экзистенциалисты, это то, что именно через  страх человек может осознать себя в этом мире, осознать, с одной стороны, свою свободу, а с другой  - свою конечность. Другими словами, страх интерпретировался ими в качестве фундаментального основания выявления подлинности человеческого бытия.

     Что же касается  этической интерпретации, то применительно к ней можно  зафиксировать два основных аспекта: первый – это понимание страха как сдерживающего фактора в институтах права и в религиозной морали, что вряд ли можно признать нравственно-положительным явлением, имея в виду «загрязнение» моральной мотивации индивида. Соблюдение закона и отказ от совершения греха происходит не потому, что это безнравственно, а из-за страха наказания. Вместе с тем, некоторое положительное значение страха можно обнаружить и здесь, так как именно он в некоторой степени «защищает» граждан от совершения преступлений. Поэтому в этом аспекте страх может оцениваться и положительно, и отрицательно, в зависимости от ситуации и ракурса рассмотрения.

       Другой аспект связан с проблемой  соотнесения разумности и чувственности.  Мораль соотносится, прежде всего,  с разумностью и сдержанностью  в отношении эмоций, что побуждает  нас склоняться к аттестации страха (в случае его преобладания над разумом) в качестве зла. Однако зачастую именно наши эмоции, в том числе и страх, обусловливают положительно направленную в нравственном контексте цель наших деяний, что стимулирует отнесение страха к сфере добра. Что же касается мужества, как одной из главных нравственных добродетелей, то применительно к его формированию страх выступает в качестве морально-отрицательной ценности и предполагает преодоление.  И, напротив, трусость, которая порицается моралью, сущностно связана с  неконтролируемым страхом.