Язык в науке

Еще и сейчас во всех естественных языках существует огромное количество собственных имен. Они выделяются в отдельную языковую группу и оформляются по особым правилам. Так в русском языке они  начинаются с заглавной буквы, а  в иврите им не предшествует артикль  за исключением особо оговоренных  случаев. Не случайно они называются именами; это скорее имена, а не слова, которые в современных языках в большинстве случаев обобщают, включая в себя множество референтов. Так, если я говорю «Дайте мне стул», то я имею в виду любой из возможных  в данной ситуации стульев, а если я говорю «Завтра я поеду в  Тель-Авив», то предполагаю совершенно конкретное место.  

Очень известный  в начале прошлого столетия лингвист сэр Алан Гардинер писал: «Из двух терминов “имя” значительно старше “слова”. Невозможно представить себе какое-либо сообщество людей, каким бы примитивным оно ни было, у которого отсутствовало бы слово “имя”. Оно принадлежит дограмматическому мышлению; времени, когда люди не интересовались словами как языковыми единицами, а думали о них только как о средстве выразить что-то из внешнего мира (sic! – А.С.). Они никогда не задавались вопросом, что значит то или иное слово, а спрашивали, каким именем названа та или иная вещь. Казалось бы, по значению оба термина совпадают. Разница (и огромная к тому же) заключается в том, что направление мысли в одном случае диаметрально противоположно движению мысли в другом. Когда мы говорим о “слове”, наша мысль идет от звуковой формы к тому, что он может означать; когда мы говорим об “имени”, мы подразумеваем, что существует нечто, являющееся единственным оправданием и основанием для возникновения “имени”».[1]

Другой видный английский лингвист Джон Лайонз высказался еще более категорично: «Уже на заре истории размышлений о языке основной семантической функцией слов признавалась их назывная функция. Рассказ об Адаме, о назывании зверей… типичен для понимания сущности значения слов древними; это же повторяется во многих других священных текстах, дающих мифологическое объяснение происхождению языка. Процесс изучения языка детьми святой Августин в своей Исповеди проецирует на ту же ситуацию: взрослые указывают на предметы из ближайшего окружения и одновременно называют их, что вполне объясняет ребенку значение слов. Таким образом, ребенок овладевает ассоциацией между вещью и словом, а впоследствии и сам может повторить слова, называя соответствующие предметы».[2]

Действительно, дети не задаются вопросами о том, что означает слово, более того, они  считают слово принадлежностью  обозначаемого объекта, неотделимой  от него самого. Спрошенные, «Почему  Солнце так называется?», они обычно отвечают «Потому что оно Солнце». Данный феномен в лингвистике  даже получил специальное название – «вербальный реализм», и он учитывается в детской возрастной психологии. Если принять тезис о  том, что развитие человека в индивидуальном плане в определенных чертах воспроизводит  развитие человечества как вида, то наши предки таким же образом воспринимали и названия, даваемые ими тем или  иным предметам и явлениям онтологического  мира.

Очень скоро, однако, люди поняли, что невозможно дать название каждому предмету окружающего  нас мира, каждому качеству этого  предмета, каждому изменению, которое  с ним происходит, и каждой его  связи с другими предметами. Даже тех слов, которые уже имеются в языке, так много, что мы не можем их все усвоить; на протяжении нашей жизни мы постоянно пополняем свой словарный запас, но никогда не достигаем возможного максимума. Никто не знает, сколько всего слов в языке, скорее всего, их там многие сотни тысяч. Что было бы, если бы мы попытались назвать особым именем каждую деталь окружающего нас мира и каждую деталь наших размышлений о нем?

Очень убедительно  высказался по этому поводу Джон Локк, знаменитый английский философ: «Между тем, свыше человеческих сил построить  и удержать в памяти идеи всех отдельных  вещей, с которыми мы встречаемся: каждая птица и каждое животное, каждое дерево и растение, оказавшее воздействие  на наши чувства, не может найти места  в самом обширном уме. Если видят поразительную память в том, что некоторые полководцы могли назвать по имени каждого солдата в своем войске, то нам легко понять, почему люди не пытались дать имена каждой овце в своем стаде или каждой вороне, пролетающей над их головами, более того – назвать особым именем каждый лист растений или каждую песчинку на дороге».[3] 

Поэтому очень  скоро люди стали пользоваться словами, в которых обобщался целый  класс родственных предметов: слово  «птица» предполагает все виды птиц и огромное количество птиц в каждом виде; слово «шляпа» – огромное количество шляп и т. д. Такого рода слова стали называться понятиями. Между «именем собственным» и  «понятием» дистанция колоссального размера, и люди долго не могли понять, что же слова-понятия обозначают. Особенно трудно было объяснить, что обозначают прилагательные, такие как «красный», «большой», «красивый» и пр. То ли они обозначают идею «красности», то ли качества отдельных предметов. И где идея «красности» находится (внутри отдельных вещей или, по Платону, в заоблачных высотах), и как мы с ней знакомимся, и так далее, до бесконечности. Не будет преувеличением сказать, что с самых древних времен философы спорили по этим вопросам, что в средние века они часто являлись основными проблемами для богословских диспутов и что эти споры продолжаются еще и в наше время. 

Мы не будем  вдаваться в философское существо этих споров. С лингвистических позиций  мы можем сказать, что переход  к пользованию словами-понятиями  был революционным для развития языка и также для развития человеческого мышления, но он был  крайне необходим для того, чтобы  человеческий язык вообще мог состояться. В настоящее время большинство  слов в языке составляют именно понятия. Но с лингвистической точки зрения введение слов-понятий сопровождалось и сопровождается большими трудностями. В частности, стало очень трудно обобщить значение того или иного  понятия в кратком и исчерпывающемся  определении, например, в словарях. Определить имя собственное не составляет труда. Например, слово Иерусалим  мы определяем как «Столица государства  Израиль» или добавляем еще, где  он находится и несколько других дополнительных признаков. Понятие  «птица» мы должны определять совершенно иными  способами (кстати, в таком  определении мы частично переходим  на язык науки). Обычно в этих случаях  мы оперируем родовидовыми различиями между определяемым объектом и примыкающими к нему феноменами.

Вот как определяется слово «птица» в академическом  Словаре русского языка, самом авторитетном словаре в России на сегодняшний  день: «Птица, -ы, ж. Покрытое пухом и перьями животное из класса позвоночных с крыльями, двумя ногами и клювом».[4] В этом определении приведены самые обычные признаки объекта: покрыт перьями и пухом, имеет крылья, две ноги и клюв. Но наличествуют также и элементы научной классификации: животное из класса позвоночных. Уверен, что в обычном разговоре такие признаки приведены бы не были, мы бы скорее воспользовались словами пернатое летающее существо. Применять к птице определение животное, да еще относящееся к классу позвоночных, заставляет нас необходимость дать как можно более точное определение птицы, а это возможно только с помощью научных данных. Мы с вами еще не полностью окунулись в описание языка науки, но сказанное относится и к этому языковому слою, предваряя то, о чем нам придется говорить ниже. Хотелось бы еще раз подчеркнуть, что речь идет о точном определении понятия, а не о самом понятии, которое относится к иному слою лексики, куда входят и самые «низкие» слова, вовсе не требующие обращения к языку науки.

Сложность определения  понятий усугубляется тем, что одним  словом покрывается огромное множество  разнообразных, часто очень различающихся  значений. Возьмите хотя бы такое «простое»  слово как окно. Уверен, что вы прекрасно знаете значение этого  слова и умеете правильно его  употреблять. Вы сотни раз в жизни  использовали это слово, и мало заботились о его определении, так как  интуитивно, но достаточно уверенно им манипулировали. А вот для профессиональных лексикографов определение этого  слова дается с трудом, так как  оно обнимает множество самых  разных видов и разновидностей окон. И самых различных окон в домах, и окон в машинах, и окон-дверей, и «окно в Европу», и «окно» в расписании уроков, и много-много иных разновидностей употребления этого слова. Так как же его определять в словарях? Конечно, можно перечислить все более или менее известные его словоупотребления, но тогда из словаря вырастет энциклопедия, и им будет невозможно пользоваться. Всегда находится какой-то компромисс, но это не снимает неопределенности и размытости в значениях слов-понятий. Они по своей природе почти не определимы. Поэтому, когда потребовалось сформировать язык науки, принялись искать другие пути наполнения слов значением, значением точным и безусловным.

Уже на уровне понятий пришлось при формулировке их определении обратиться к более  строгим процедурам, чем простое  перечисление всех основных значений того или иного слова. Одну из таких  процедур мы упомянули выше.  Я имею в виду «видородовую лестницу» постепенного приближения к определению того или иного понятия, перехода от более общих к более узким понятиям, пока мы не приходим к той клеточке, в которой пребывает интересующий нас объект. По существу, это – логически обоснованная процедура ступенчатого сужения понятий до нужного нам уровня. Она была подробно обоснована еще в III веке н. э. неоплатоником Порфирием; и в честь него она получила в науке название дерева Порфирия. Дерево Порфирия весьма просто в исполнении; взгляните, как он выводил определение слова человек:

В приводимой выше схеме определяется понятие  ′человек′ (конечный результат), а  само определение зиждется на цепочке оппозиций, где в каждой следующей операции подвергаются анализу противопоставления, все более близкие по степени схожести. Каждая следующая ступень сравнения соотносится с предыдущей по принципу ‘род’ ↔ ‘вид’. Для понятия “животное” родом служит предыдущее понятие “живое существо”, а видами для него будут выводимые понятия. Определяемое понятие ‘человек’ включено в неявном выражении в любой предыдущий уровень, в котором также содержатся и другие родственные ему понятия. Их мы постепенно отбрасываем, добираясь до той степени конкретизации, которая необходима нам в данном  случае. Это обстоятельство я хочу особо подчеркнуть, потому что таким образом мы каждый раз меняем объем обрабатываемого понятийного поля. Мы можем говорить о людях как о ‘живых существах’, и в это понятие будет включен ‘человек’. Мы так постоянно и делаем в своих рассуждениях, но тогда поле, покрываемое избранным нами понятием, будет совсем иным; и когда мы в его пределах начнем говорить о собственно ‘человеке’, потребуется уточнение и переход на другой уровень конкретизации и кванта абстрактности знака. Поэтому рядом с родом должны стоять только непосредственно выводимые из него виды, и нельзя пропускать последовательные ступеньки лестницы.

Такой способ выведения определений для понятий  Порфирий связывал с философией Аристотеля, который весь мир призывал аттестовать  через выведенные им Категории, якобы  относящиеся ко всему на свете. Именно на этом  Порфирий построил логически  структурированную схему, которая, по его мнению, была пригодна для  всех случаев жизни, то есть для определения  любых понятий, могущих нам встретится. В этом сила данной логической процедуры, но в этом же и ее слабость. Она далеко не абсолютна для всех ситуаций при определении слов. Она применима для обработки почти всех слов-понятий, но в отношении языка науки и ее словарных единиц она оказывается недостаточной. Она нужна и там, но если для обыденных понятий она оказывается работающей достаточно эффективно, то для определения научных концептов ее предстоит дополнить другими процедурами, о которых пойдет речь ниже.

В том, что  данная процедура хорошо работает на уровне обыденного языка, можно убедиться, раскрыв достаточно полный толковый словарь любого языка. Большинство слов в нем будут определены в соответствии с деревом Порфирия, проиллюстрированной в приведенной выше схеме. Вот, для примера, несколько определений из академического Словаря русского языка, о котором мы уже упоминали в этой работе. Топор в нем определен как «Орудие, инструмент для рубки и тесания в виде насаженной на деревянную рукоять железной лопасти с острым лезвием с одной стороны и обухом с другой». Орудия, инструменты являются родовыми и исходными понятиями для определяемого предмета, а все остальные характеристики – его видовыми признаками. Форель – «Рыба семейства лососей, с красными и черными пятнышками, водящаяся в горных реках, в ручьях и озерах». Опять-таки, рыба выступает здесь как родовое понятие, а все видовые признаки подробно перечисляются отдельно.

Я подробно остановился  на дереве Порфирия, потому что оно  также является одним из активных инструментов для выделения следующей  группы слов, которые, собственно, и  составляют язык науки. В выделении  слов-понятий оно тоже работает, реализуя те процедуры, с помощью  которых мы отходим от простого и  безликого определения лексики  с помощью невнятных и примитивных  объяснений на бытовом уровне к вполне формализованным и научным методам. В обыденной жизни мы прибегаем  к самым различным способам объяснения значений слов, чаще всего к синонимам, иногда к антонимам (словам с противоположным  значениям), иногда к жестам и прочим способам определений. В научных  же изданиях мы обращаемся к более  формальным и логически структурированным  процедурам, не позволяющим нам «размахивать руками» и давать приблизительные  объяснения. Но все это только начало для целого набора методов выделения  слов в языке науки, и к ним  мы сейчас переходим.  

Терминология и концепты – основы научного дискурса языка

Именно размытость понятий не позволила им стать  надежной основой научного дискурса, то есть стать тем, чем они стали в обыденном языке, даже в его наиболее формализованных слоях. Нарождающейся после Ренессанса современной науке потребовались более точные знаки (соответственно, более абстрактные) для ведения дел. Стали плодиться многочисленные науки, отпочковываясь одна от другой, а они выясняли свое содержание, делая это с помощью специального языка. Основой нового языка стали терминология и слова-концепты. И то, и другое оформлялось как нечто специфическое для той или иной области знания. Иначе говоря, язык, общий для всех граждан страны,  уже не годился для научной беседы, в каждой науке (я подчеркиваю – в каждой отдельной науке) стал возникать свой особый язык для ее адептов. Так что возникло множество, а не один язык науки. Общим для науки был самый факт неудовлетворенности обыденным языком и стремление упорядочить собственную номенклатуру для каждой отдельной отрасли знания.

Во-первых, в  каждой науке возникла своя терминология. Термины – это слова, обозначающие специфические вещи в той или  иной отрасли знания: специфические  объекты исследования, орудия их изучения и, главное, концепты, направляющие работу ученого по определенным векторам. Естественно, что в каждой науке  были свои объекты изучения, использовались свои собственные орудия, приемы и методы исследования; они, главным образом, и обозначались словами, которые получили название терминов.

Астрономия  интересовалась небесными телами, каждое из них получило свое наименование. Там же использовались подзорные  трубы и телескопы, применялись  свои методы расчетов и наблюдений. Химия заимствовала многие имена  элементов от алхимии, но прибавила  к ним множество других имен со специфическими  характеристиками. У нее были свои орудия и инструменты  исследования. И так далее, и тому подобное. Каждая наука обзаводилась своей собственной терминологией. Для каждой науки составлялись свои терминологические словари, так  это продолжается вплоть до нашего времени. Эти словари постоянно  пополняются по мере добавления новых  фактов и событий, все более совершенных  методов и приемов работы.