Апельсиновая девушка

 

Мы с ней всегда играли на том холме на Клёвервейен среди кустов, цветов и деревьев. Там проходила наша с ней общая беличья жизнь, да-да, настоящая беличья жизнь. Если бы Веруника не уехала тогда с Ирисвейен, наше безоблачное детство все равно скоро бы кончилось. В школе меня и так дразнили, что я предпочитаю играть с девочками.

 

Я вспомнил песню, которую  кто-то из нас двоих услышал дома и которую мы постоянно распевали  во время своих игр: Девочка с  мальчиком жили вдвоем в маленьком  царстве своем…

 

«Но ты не узнал меня», – сказала она, и я понял, что она все еще немного разочарована, почти обижена. Я вдруг увидел перед собой семилетнюю девочку, а не двадцатилетнюю женщину.

 

Я снова посмотрел на нее. Красное платье было неописуемо изящным  и трогательным. Я видел, как ее тело дышит под платьем, с каждым вдохом и выдохом оно поднималось, почти как морская зыбь, бьющаяся о красивый берег, и берегом этим было платье.

 

Я поднял глаза и среди  листьев апельсинового дерева увидел желтую бабочку. Это была не первая бабочка, которую я видел в  тот день. Их было много.

 

Я показал на бабочку и  сказал: «Как я мог узнать маленькую  куколку, которая превратилась в  бабочку?»

 

«Ян Улав!» – строго сказала она. И больше об этом превращении из ребенка в женщину не было сказано ни слова.

 

У меня по-прежнему было к  ней много вопросов. Встреча с  Апельсиновой Девушкой почти лишила меня рассудка, во всяком случае поколебала все мое существование. Я сразу  перешел к делу.

 

«Мы встретились в Осло. Почти три раза. И с тех пор  я почти ни о чем другом не думал. Потом ты исчезла, можно сказать, улетела. Удержать тебя было труднее, чем  поймать бабочку голыми руками. Но почему нужно было ждать шесть  месяцев, чтобы увидеться снова?»

 

Естественно, потому, что  она должна была уехать в Севилью. Это-то мне было ясно. Но почему ей понадобилось полгода прожить в Испании? Уж не из-за датчанина ли?

 

Тебе-то легко угадать  ее ответ, Георг. А вот я не мог, но ведь ты знаешь, чем занимается твоя мама. Надеюсь, большая картина с  апельсиновыми деревьями все  еще висит у вас в холле? Мама обычно говорит – в то время, разумеется, когда я это пишу, – что уже давно переросла эту картину, но ради тебя я надеюсь, что она никому не отдала ее и не засунула на чердак. Если картины нет в холле, спроси у мамы, где она.

 

Мне же она ответила: «Меня  приняли в художественную школу, вернее, в школу живописи. И я  твердо решила закончить этот курс, это для меня очень важно».

 

«В школу живописи? – повторил я. Ну и ну! – Но почему ты не могла сказать мне об этом в сочельник?»

 

Она немного замялась, и  я продолжал: «Помнишь, как шел  снег? Помнишь, как я погладил тебя по волосам? Помнишь, как вдруг зазвонили  колокола и подошло такси? И ты укатила!»

 

Она сказала: «Я все помню. Помню, как фильм. Как первую сцену  в очень романтическом фильме».

 

«Тогда я не понимаю, зачем  ты напустила всю эту таинственность?»

 

Ее лицо стало серьезным. Она сказала: «Думаю, ты мне понравился еще тогда, в трамвае. Можно сказать: снова понравился, но уже совсем по-другому. Потом мы встретились  еще несколько раз. Но я думала, что мы сможем потерпеть полгода. Что это нам будет только полезно. В детстве мы были так близки. Но ведь теперь мы не дети. Теперь нам  пошло бы на пользу немного потосковать друг по другу. Чтобы не начать игру по старой привычке. Мне хотелось, чтобы ты заново открыл меня. Заново узнал, так же как я уже знала тебя. Поэтому я и не призналась, кто я».

 

Не помню точно, что  я ответил, и не все помню, что  мне говорила Апельсиновая Девушка, но чем дольше длился наш разговор, тем чаще мы перепрыгивали с одной  темы на другую или с одного эпизода  на другой.

 

«А датчанин?» – спросил  я в подходящий момент. Мой вопрос прозвучал как мольба. Это было глупо. Я чувствовал себя идиотом.

 

Она ответила коротко и  почти строго: «Его зовут Могенс. Он тоже занимается в школе живописи. Очень способный. Мне приятно, что здесь есть еще кто-то из Скандинавии».

 

У меня потемнело в глазах. Я спросил, откуда он знает, как меня зовут.

 

Мне показалось, что она  покраснела, но клясться не стану, может, это был просто отсвет красного платья, уже почти стемнело, лишь два кованых  фонаря бросали желтоватый свет на площадь. Мы заказали бутылку красного вина «Ribera del Duero».

 

Она объяснила: «Я написала твой портрет. По памяти, но он похож. Могенсу портрет нравится. Со временем ты его увидишь. Портрет называется «Ян Улав».

 

Значит, это она сама нарисовала свое лицо на открытке! Теперь-то мне  это было ясно. Однако меня продолжал  грызть еще один вопрос. Я спросил: «Кто же в тот раз сидел в  белой „тойоте"? Это не мог быть Могенс!»

 

Она засмеялась. И как будто  попыталась переменить тему разговора. «Думаешь, я не видела тебя тогда  на Юнгсторгет? Ведь я пришла туда только из-за тебя», – сказала она.

 

Я ничего не понимал, мне казалось, что она говорит загадками. Но она продолжала: «Сперва мы встретились  в трамвае. Потом я порыскала  по городу и узнала, в каких кафе ты обычно бываешь. Я никогда раньше не ходила в кафе, но однажды зашла  туда с только что купленным альбомом с репродукциями испанского художника  Веласкеса. Я сидела и листала  его. И ждала».

 

«Меня?»

 

Я понимал, что задал глупый вопрос. Она ответила почти раздраженно: «Неужели ты думаешь, что искал только ты? Я тоже часть этой истории. И  я не только бабочка, которую ты хотел  поймать».

 

Мне больше не хотелось касаться этой темы, это могло быть опасно. Я лишь спросил: «Ну а Юнгсторгет?»

 

«Не будь ребенком, Ян Улав! Я ведь уже объяснила. Я думала: где может быть Ян Улав? И куда пошел бы он, чтобы найти меня, то есть если бы он хотел меня найти, после того как два раза видел меня с большими пакетами апельсинов? Уверенности у меня не было, но я решила, что ты стал бы меня искать на нашем самом большом фруктовом рынке. Я много раз приходила туда, надеясь встретить тебя. Но я побывала и в других местах. Я была на Клёвервейен и была на Хюмлевейен. Один раз зашла даже к твоим родителям. Я пожалела о своем приходе, как только мне открыли дверь, но сделанного не воротишь. Я что-то пролепетала о доме моего детства, о старых местах. Мне не понадобилось называть себя. Обрати на это внимание. Они сразу узнали меня. Пригласили в дом, но я отговорилась тем, что у меня нет времени. И рассказала им, что меня приняли в школу живописи в Севилье».

 

Мне было трудно поверить, что  все это правда. «Они не сказали  мне ни слова», – заметил я.

 

Теперь у нее на губах  играла загадочная улыбка. Мне показалось, что она похожа на Мону Лизу, наверное, потому, что я все время помнил о школе живописи. «Я взяла с твоих родителей обещание, что они не скажут тебе о моем приходе. Пришлось даже придумать какое-то объяснение, почему ты не должен об этом знать», – сказала она.

 

Я онемел. Всего несколько  дней назад я показал родителям  открытку из Севильи. Я тогда ворвался к ним и сказал, что собираюсь  жениться. Только теперь до меня дошло, почему они так быстро и охотно одолжили мне денег на билет. И  даже не спросили, разумно ли ехать  в Севилью посреди семестра только затем, чтобы постараться найти  там девушку, которую я несколько  раз встретил в Осло.

 

Апельсиновая Девушка  продолжала: «В большом городе всегда трудно найти определенного человека, особенно трудно случайно встретиться  с ним на улице, если как раз  этого тебе больше всего хочется. А ведь часто именно это и нужно. Я собиралась ехать учиться в  Испанию и должна была быть свободна. Но если два человека только и делают, что ищут друг друга, нет ничего удивительного, что они время от времени встречаются».

 

Я переменил тему. Переменил  место действия, как мне показалось.

 

«Ты раньше бывала когда-нибудь на богослужении в соборе?» –  спросил я.

 

Она отрицательно покачала головой: «Никогда. А ты?»

 

Я тоже отрицательно покачал  головой. Она сказала: «В тот день я посетила и двухчасовое богослужение. А потом бродила по улицам и  ждала следующего. На этот раз ты уже должен был прийти. Ведь наступало  Рождество, и я собиралась уехать из страны».

 

Кажется, мы долго молчали. Но была одна красная нить, к которой  я должен был вернуться. Я спросил: «Так, значит, в „тойоте" был не Могенс?»

 

«Нет», – ответила она.

 

«А кто же тогда?»

 

Она помедлила с ответом. «Никто», – сказала она наконец.

 

«Никто?» – переспросил  я.

 

«Что-то вроде старой любви. Мы учились в одном классе в  гимназии».

 

Наверное, я улыбнулся. Потому что она сказала: «Ян Улав, нам не принадлежит прошлое друг друга. Главное, есть ли у нас общее будущее».

 

И тут я позволил дерзость, из-за которой чуть было не лишился  веры в наше с ней общее будущее. Я сказал: «To be two or not to be two? That is the question».

 

По-моему, ей мои слова  показались немного глупыми. Чтобы  сгладить впечатление, я заговорил  о другом. Я воскликнул: «Но все  эти апельсины? Зачем тебе понадобилось столько апельсинов? Что ты с ними делала?»

 

Она рассмеялась. Потом сказала: «Все-таки они тебя заинтересовали! Эти апельсины помогли мне  заманить тебя на Юнгсторгет. Эти апельсины заставили тебя заговорить о лыжном походе через Гренландию. Восемь собак в упряжке и десять килограммов апельсинов».

 

Я не мог этого отрицать. Однако повторил: «Что ты с ними делала?»

 

Она посмотрела мне в глаза, так же как смотрела мне в глаза  в Осло. И очень медленно сказала: «Я собиралась их писать».

 

Писать апельсины? Я был  поражен. «Все сразу?»

 

Она изящно кивнула. Потом  сказала: «Мне нужно было научиться  писать апельсины перед отъездом в Севилью».

 

«Но так много?»

 

«Да, так много. Я упражнялась».

 

Я недоуменно покачал головой. Может, она меня дурачит? Я сказал: «Но ведь ты могла купить один апельсин и писать его много раз».

 

Она с огорченным видом  склонила голову набок: «Нам с тобой  предстоит еще о многом поговорить в ближайшее время, боюсь, ты слеп на один глаз».

 

«На какой?»

 

«Не существует двух одинаковых апельсинов, Ян Улав. Даже травинки, и те отличаются друг от друга. Поэтому ты и приехал сюда».

 

Я чувствовал себя дураком. Мне было непонятно, что она имеет в виду. «Значит, это все потому, что на свете не бывает двух одинаковых апельсинов?»

 

Она сказала: «Ты проделал весь этот долгий путь в Севилью  не для того, чтобы встретить просто девушку. Если так, значит, ты из-за деревьев леса не видишь. В Европе полно девушек, и леса тоже хватает. Ты приехал, чтобы  найти меня. А я – одна-единственная. Открытку с приветом из Севильи я  тоже посылала не какому-то человеку в  Осло. Я послала ее тебе. Я просила  тебя удержать меня. Просила оказать  мне доверие».

 

Мы долго разговаривали  уже после закрытия кафе. Когда  мы наконец встали, она подвела  меня к апельсиновому дереву, под  которым мы сидели, или это я  подвел ее, уже не помню. Но она сказала: «А теперь можешь поцеловать меня. Потому что в конце концов мне удалось  взять тебя в плен».

 

Я положил руки ей на спину  и легко прикоснулся губами к  ее губам. Она сказала: «Нет, поцелуй  меня по-настоящему! И обними меня покрепче».

 

Я так и сделал. Ведь правила  диктовала Апельсиновая Девушка. У  ее губ был вкус ванили. А от волос  свежо пахло лимоном.

 

Мне вдруг показалось, что  на вершине апельсинового дерева играют две веселые белки. Не знаю, в какую игру они играли, но, видно, что-то их там занимало.

 

 

 

Больше я не буду писать о том вечере, Георг, от этого я  тебя избавлю. Но послушай, как закончилась  та ночь.

 

Я не успел до полуночи вернуться  в свой пансион. Апельсиновая Девушка  снимала маленькую комнату с  кухонькой у одной старой дамы. На стенах у нее висели акварели с изображением апельсиновых цветов и деревьев. А в углу комнаты  стоял большой мой портрет, написанный ею по памяти. Я ничего не сказал об этом портрете. Она тоже. Нам не хотелось слишком близко прикасаться к  магии этой сказки. Не все можно  выразить словами. Таковы правила. Но мне  казалось, что глаза у меня на портрете были слишком большие и  слишком синие. Словно все, что во мне было, она сосредоточила в  моих глазах.

 

Ночью я лежал и рассказывал  Верунике разные истории со множеством забавных подробностей. О болезненной пасторской дочери, у которой были четыре сестры, два брата и Лабрадор. Длинную историю о драматическом походе на лыжах по гренландскому льду. Об упряжке с восемью собаками и десятью килограммами апельсинов. Об энергичной девушке, которая была тайным агентом Апельсиновой секции ООН и в одиночестве отважно боролась против нового и опасного апельсинового вируса. Я рассказал все, что знал о девушке, которая работала в детском саду и каждый день приходила на рынок, чтобы купить тридцать шесть совершенно одинаковых апельсинов. И о молодой даме, которая готовила апельсиновое желе для сотни студентов Института экономики и организации производства. И о жизни девятнадцатилетней девушки, которая была замужем за одним из этих студентов и уже родила от него дочку, хотя многие находили студента непривлекательным. И еще я рассказал о храброй самоотверженной девушке, которая тайком пересылала апельсины и лекарства больным детям в Африку.

 

Веруника внесла свою лепту, рассказав несколько историй о детстве на Хюмлевейен и Ирисвейен. Я сам почти все это забыл, но вспомнил по ходу ее рассказа.

 

Когда мы проснулись, солнце было уже высоко. Первой проснулась она, и я никогда не забуду, какое  у меня было чувство, когда она  разбудила меня. Я перестал понимать, где вымысел, а где правда, может  быть, между ними больше не существовало границы. Я знал только, что больше мне не надо ходить и искать Апельсиновую Девушку. Я уже нашел ее.