Ю.М. Лотман его вклад в культурологию. Анализ одной из работ

    Отличие культуры как сверхиндивидуального единства от других сфер общественного  сознания в том, что входя в  целое как часть, отдельная индивидуальность сохраняет свою структуру и не перестает быть целым. Структура «Я» является, по Лотману, одним из основных показателей развития культуры.

    Семиотический механизм культуры Ю.М. Лотман рассматривал следующим образом. Каждая исторически данная культура имеет определенную, ей присущую модель культуры. Лотман говорил, что культура мыслится как замкнутая область на фоне «некультуры». Некультура может быть представлена как «непричастность» некоторому знанию, некоторому типу жизни и поведения. На фоне некультуры культура выступает как знаковая система.

    Признаками  культуры могут быть: 1) «сделанность»  в противоположность «природности»; 2) «условность» в противоположность  «естественности»; 3) способность конденсировать человеческий опыт. Культура как семиотическая система наделяется у Лотмана двумя дополнительными признаками: незамкнутость и неоднородность.

    Взаимоотношение языка и культуры Лотман определял  следующим образом: в реально-историческом функционировании языки и культура неотделимы.

    По  мнению Лотмана, семиотика культуры заключается только в том, что  культура функционирует как знаковая система. Знаковый характер культуры имеет  ключевое значение в контексте данного  вопроса. Само отношение к знаку  и знаковости составляет одну из основных типологических характеристик культуры.

    Тартуско-московская семиотическая школа.

    После прошедшего в 1958 в Москве первого в СССР конгресса славистов Лотману удалось добиться у ректора Тартуского университета согласия на издание трудов кафедры. Первым выходит выпуск «Трудов по русской и славянской филологии», становящихся ежегодным изданием; с 1964 начинают выходить «Труды по знаковым системам» (Семиотика) и первый из «Блоковских сборников». Вокруг тартуских ученых записок, редактируемых Лотманом и его единомышленниками (женой — З.Г. Минц, и другом — Б.Ф. Егоровым, ставшим заведующим кафедрой), начинает складываться научная школа, вскоре получившая название «тартуской». Ее признанным лидером стал Лотман.

    С начала 60-х гг. в Тарту систематически проводятся «летние школы», конференции, семинары по различным аспектам структурного и семиотического изучения литературы, искусства и культуры в целом, при этом область изучаемых объектов постоянно расширялась. Официальная наука и власти с самого начала с большой настороженностью отнеслись к появлению нового направления в литературоведении и гуманитарном знании. Настораживала независимость суждений и выводов, свобода в выборе объектов анализа и в тенденциях их интерпретации, вообще отсутствие «табуированных» тем и имен, запретов на использование тех или иных научных методов исследования, тех или иных традиций, авторитетов. Возмущала апелляция к полузабытым традициям русской формальной школы (с которой, особенно поначалу, наблюдалась явная преемственность Лотмана и его соратников), лингвистическим работам зарубежных ученых — от де Соссюра до Н. Хомского, Пражского лингвистического кружка (среди которого были не упоминаемые в советской науке русские эмигранты), представителям структурной антропологии (Леви-Стросс и др.). Именно в тартуских сборниках началось возвращение «скомпрометированных» в ряде «кампаний» за «чистоту советской науки» имен ученых во всем блеске их всемирной значимости (Флоренский, Б.И. Ярхо, Б.М. Эйхенбаум, А.М. Селищев, Б.В. Томашевский, О.М. Фрейденберг, С.И. Бернштейн, Я. Мукаржовский, А.А. Любищев, Тынянов, В.Я. Пропп, Н.И. Жинкин, М. Бахтин, П.Г. Богатырев, Д.С. Лихачев и др.). Неуклонно расширялся круг имен писателей, творчество которых служило материалом для структурологической и семиотической штудий школы: Пастернак, Цветаева, А. Белый, Мережковский, Ф. Сологуб, Мандельштам, И. Северянин, А. Ремизов, И. Анненский и др. Вместе с тем невозможно было придраться к тенденциозному подбору имен и произведений: наряду с «запрещенными» и забытыми текстами и именами в трудах школы постоянно фигурировали произведения русской классической литературы XIX в., древнерусской литературы, литературы XVIII в., русского и зарубежного фольклора, мифологии, театра и кино, изобразительного искусства и т.д. В работах самого Лотмана преимущественное место занимала именно русская литература, классика, что делало его почти неуязвимым для политизированной критики и политических обвинений со стороны партийного руководства и структур госбезопасности. Даже личное знакомство с Е.С. Булгаковой, А.И. Солженицыным, Н. Горбаневской, Якобсоном и др. были недостаточными для идеологических или политических санкций в отношении тартуско-московской школы.

    Среди идеологических обвинений, предъявляемых  Лотману официальными органами, фигурировали только аполитичность и безыдейность, с одной стороны, и формализм, разрушение «гуманизма», с другой, — умеренные и даже мягкие, по советским канонам. Похожие обвинения в 20-е гг. предъявлялись ученым, образовавшим «формальную школу» и отстаивавшим «формальный метод» в литературоведении как разновидность профессионального «спецовства» и права на свободу в области методологии.

    Положение тартуской школы в идеологическом плане отчасти облегчалось ее географическим положением: в республиках Прибалтики, и особенно в Эстонии, разрешалось многое из того, что запрещалось в центре или российской глубинке. Дух либерального вольномыслия и нескрываемого «западничества» при сознательном попустительстве Москвы не только не пресекался, но и поддерживался местными партийно-государственными органами Эстонии, приветствовался в научных и художественных кругах — как свидетельство или доказательство относительно свободы мысли и творчества в самых западных частях советской империи. Естественный интерес западных ученых и политиков к Тартускому университету и Лотману, с одной стороны, был важен для руководства СССР как свидетельство «потепления» советской власти в отношении к исканиям интеллигенции и «разрешительного» элемента советской культурной политики в эпоху «оттепели»; с другой, служил основанием для цензурных гонений, слежки и превентивных ограничений для Лотмана и его единомышленников (долгое время бывших «невыездными»). В то же время именно статус «особой идеологической зоны» привлек в Тарту ряд московских, ленинградских и региональных ученых, которым было тесно в рамках цензурных и политико-идеологических запретов и антидиссидентских кампаний, проводимых в центре; конференции и «летние школы» в Тарту, тартуские сборники с более широкими возможностями публикаций на темы, близкие к «недозволенному», ощущались как «прорыв» в неизвестное смысловое пространство, как путь к научным инновациям и способ интеграции с мировой наукой. Тартуско-московская семиотическая школа образовалась «с двух концов» — как своего рода научный «тоннель», прорытый под слежавшимися пластами тоталитарной культуры с ее догмами, табу, штампами, демагогией и т.п. Среди участников школы оказались такие разные по методологии, научным интересам, идейным принципам ученые, как Ю.И. Левин, Е.В. Падучева, А.М. Пятигорский, И.И. Ревзин, В.Н. Топоров, Вяч.Вс. Иванов, Б.А. Успенский, Б.М. Гаспаров, М.Л. Гаспаров, А.А. Зализняк, Е.М. Мелетинский, С.Ю. Неклюдов, Н.И. Толстой, Ю.К. Лекомцев, В.М. Живов и др. Лотман не только не подавлял творческие индивидуальности, но, напротив, поощрял и выявлял их. Свобода мышления и отсутствие унифицирующих принципов были для него непременным условием научного сотрудничества в рамках школы.

    Впрочем, и сам он, по впечатлениям многих своих единомышленников, был, прежде всего, не методололог, неизбежно становящийся в чем-то диктатором, а мыслитель, широкий и свободный, который сам не был скован собственными принципами и догмами, но постоянно преодолевал первоначальные границы своих прежних воззрений. И структурализм, и семиотика для него не были панацеей, но лишь достаточно универсальными средствами осмысления и анализа литературы, культуры, истории. Все разнообразные научные интересы и аспекты исследований объединялись у Лотмана в феномене культуры, через семиотические механизмы и коды которой ему и его коллегам удавалось раскрывать в известном неизвестное, формулировать закономерности культурных явлений и процессов. К чему бы ни обращался в своем анализе Лотман, — поэтическим текстам или литературному процессу, явлениям театрального и киноискусства или философским взглядам писателей и деятелей культуры, к бытовому поведению дворян XVIII-XIX вв. или структуре городского пространства, к анализу древней мифологии или современной идеологии, к асимметрии полушарий головного мозга или структурам мысленного диалога, цитаты («текста в тексте»), к закономерностям исторического процесса или к осмыслению «вещного мира», — везде Лотман видел тексты культуры, обнаруживающие свою знаковую и символическую природу, обладающие свойствами «вторичных моделирующих систем», надстраивающихся над «первичными» системами знаков — естественными языками. Понятие «текста культуры» было достаточно универсальным, чтобы охватить и объяснить различные явления жизни, искусства, философии, науки и т.п., раскрыть их взаимодействие в культуре, выявить общие законы для столь разных, хотя и взаимосвязанных феноменов. Подобный подход, последовательно примененный к самым неожиданным явлениям, позволил Лотману создать оригинальное и новаторское направление в науке о культуре, куда имплицитно оказались включены литературоведение, искусствознание, лингвистика, семиотика, стихосложение, история и др. гуманитарные дисциплины, образовавшие в совокупности единое смысловое пространство гуманитарного знания.

Глава 2. Анализ статьи Ю.М. Лотмана  «Сватовство. Брак. Развод»

    Статья  Ю.М. Лотмана  «Сватовство. Брак. Развод» посвящена ритуальным действиям традиционного русского брачного обряда (преимущественно в дворянской среде). Автор рассматривает ритуал замужества в дворянском обществе XVIII – начала XIX века, доказывая мысль, что этот ритуал носит следы тех же противоречий, что и вся бытовая жизнь. Интересен культурно-исторический аспект рассмотрения проблемы, предлагаемый Ю.М. Лотманом.

    В противоречие, по мысли автора, вступали воспринимаемые дворянской средой европейские  взгляды и еще доминирующие архаичные  формы брачного обряда. Однако «европейское просвещение», по утверждению исследователя, представляет собой не реальную действительность Запада, а взгляды, навеянные романами, так называемое «романическое воображение». Продиктованные им модели поведения описаны в русской литературе XIX века, в частности, в повести А. С. Пушкина «Метель». Лежащий в основе сюжета мотив похищения невесты и нарушения родительской воли, как доказывает автор примером из «Повести временных лет», существовал еще в языческие времена («древляне <…> умыкали девиц у воды») [5,107], однако в XIX веке рассматривался как «просвещенный» и «западный».

    Значительное место в статье отводится влиянию крепостнических отношений в России XIX века на семейно-бытовую сферу. Как утверждает Ю.М. Лотман, только  в условиях крепостничества могли появиться и долгое время существовать помещичьи гаремы. Автор доказывает факт существования крепостных гаремов, преимущественно основываясь на мемуарах Я. М. Неверова, и описывает жесткую систему правил и порядков, которые регулировали жизнь «наложниц», чьей судьбой всецело распоряжался хозяин-помещик, в том числе и наказание «ослушниц» и их возлюбленных. Помещичьи гаремы были обычным явлением в крепостном быту.

    Описывая  крепостной быт, автор, на мой взгляд, излишне отвлекается на выяснение  социальной составляющей значения слов «раб» и «хам» применительно к крепостным крестьянам. Кроме того, он отступает от заданной им темы («Сватовство. Брак. Развод») в область экономических отношений между крестьянином и помещиком, «когда инициатива одних и привычка к уже устаревшим формам жизни других образовали кричащий конфликт».[5,118]

    Помимо  отмеченного противоречия между  «западной» тенденцией в сфере семейно-бытовых  отношений и осознаваемого как  пережиток традиционно русского уклада в дворянской среде, Ю.М. Лотман отмечает и все возрастающий культурный разрыв между укладом жизни дворянства и народа, что, по его мнению, вызывает трагическое мироощущение у наиболее мыслящей части дворянства. Однако автор считает, что это наименее характерно для нестоличного дворянства, и приводит в качестве примера эпизод из романа Л.Н. Толстого «Война и мир» (танец Наташи), который характеризует проникновение бытовой народности в дворянское сознание. Еще одним примером является вера провинциального дворянства в приметы, бытовое суеверие, когда это касалось тех ситуаций, где человек сталкивался со случайностью. Это придает, по мнению автора, «черты своеобразия» эпохе. Кроме приведенного исследователем примера из романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин» (жизнь семьи Лариных), можно отметить также переплетение «европеизма» и архаических народных представлений в балладе В. А. Жуковского «Светлана».

    Традиции  исконно русских обрядов сохранились  в крестьянском быту: их хронология была связана с крестьянским календарем (те же черты автор отмечает и  у провинциального дворянства), с  этнографической точностью описывая обычаи сватовства, организации женихом «мальчишника» как части ритуала подготовки к браку. Сватовство без согласия девушки исследователь отмечает как частный, достаточно редкий случай. Он утверждает, что невеста имела возможность реализовать свой отказ в церкви. Мне такое утверждение кажется сомнительным. Фактически такие случаи отказа, наверное, были крайне редки, однако, я думаю, не из-за исключительности ситуации. Причины, делавшие такой отказ невозможным (прежде всего экономические), убедительно обосновывают  произведения литературы и искусства, на которые ссылается Ю.М. Лотман: повесть А.С. Пушкина «Дубровский», рассказ А.П. Чехова «Анна на шее», народная песня «У церкви стояла карета» и другие.

    В описании самой свадьбы автор  статьи отмечает повторение в ритуальной схеме традиционной национальной структуры, сопоставляя крестьянскую и дворянскую свадьбы, приводит как литературные примеры (А. С. Пушкин «История села Горюхина», Л. Н. Толстой «Анна Каренина»), так и документальное свидетельство капитана японской шхуны, оказавшегося в 1791 году в Петербурге. Через впечатления человека других религиозных верований наиболее отчетливо проступают особенности и кажущиеся «несообразности» самого действа. Эта часть статьи, на мой взгляд, наиболее убедительна и интересна.

    Если  церковный обряд был одинаков для всех слоев населения, то дальнейший ее сценарий варьировался в зависимости  от социального статуса и достатка. «Европеизация» жизни российских дворян привела к восприятию такого варианта поведения, как отъезд в путешествие за границу сразу после совершения обряда. Другой вариант, требующий меньших расходов, – отъезд в деревню (менее высокий социальный уровень). Как отмечает Ю.М. Лотман, в конце XVIII - начале XIX века свадьба строилась как смешение «русского» и «европейского» обычаев, однако после 20-х годов XIX века в дворянской среде намечается стремление придавать обряду национальный характер.

    Одним из нововведений послепетровской действительности был развод, который отражал закрепленные за дворянской женщиной права юридической личности. Автором статьи развод рассматривается как явление быта. В практической жизни права женщин вступали в противоречие, как с обычаями, так и с церковной традицией, и развод для них был практически невозможен. Для него требовалось решение консистории, но иногда вмешательство царя или царицы решало бракоразводное дело в нарушение существующих законов. Конечно, если с прошением обращались близкие к царской семье люди из самых высоких социальных слоев. Чаще встречалось фактическое расторжение супружеских отношений при сохранении юридических. Ю.М. Лотман приводит в качестве примеров разнообразные варианты «развода без развода» и трудностей, связанных с решением имущественных отношений, в частности, из биографии А. В. Суворова.