Две основные проблемы этики

      Замечу при  этом, что я даю здесь трактат  в том самом виде, как он  был отправлен в Академию, т.  е. в нем не сделано никаких  поправок, никаких изменений; немногие же коротенькие и несущественные добавления, внесенные мною уже после его отсылки, отмечены крестиком в начале и конце каждого из них, чтобы предупредить всякие отводы и оговорки (Это имеет силу лишь для первого издания: в настоящем же крестики опущены, потому что в них есть нечто мешающее; к тому же теперь присоединилось много новых добавлений. Таким образом, кто желает познакомиться с трактатом совершенно в том виде, в каком он был послан Академии, тот должен обратиться к первому изданию.).

      Рецензия  добавляет к вышеприведенному: «… neque reapse hoc fundamentum sufficere evicit» («да и на самом деле он не доказал достаточность этой основы»). В ответе я сошлюсь на то, что мое обоснование морали действительно и серьезно мною доказано, со строгостью, близкой к математической. Относительно морали я не имел себе в этом предшественников, и это стало для меня возможно лишь благодаря тому, что глубже, чем кто-либо до меня, проникнув в природу человеческой воли, я вскрыл и обнаружил три ее конечные пружины, которыми определяются все ее действия.

      Мало того, в рецензии следует далее еще:  «… quin ipse contra esse confiteri coactus est» («даже сам он вынужден высказаться против»). Если это должно означать, будто я сам объявил свое обоснование морали недостаточным, то читатель убедится, что об этом нет и речи и ничего подобного мне не приходило н голову. Быть может, однако, этой фразой имелось в виду сделать намек на высказанное мною в одном месте замечание, ч го порочность противоестественных удовлетворений сладострастья нельзя выводить из того же принципа, что и добродетели справедливости и человеколюбия; но это значило бы из мухи делать слона и было бы только еще новым подтверждением того, что для забракования моей работы готовы были ухватиться за что угодно. В заключение и на прощание Королевская Датская Академия делает мне затем еще резкий выговор, на что я не могу признать за ней права, даже если бы повод к нему был основательным. Я постараюсь поэтому, чтобы выговор этот не пропал для нее даром. Он гласит: «Plures recentioris aetatis summos philosophos tarn indecenter commemorari, ut justam et gravem offensionem habeat» («О некоторых величайших философах новейшего времени отзывается так неприлично, что возбуждает справедливое и сильное негодование»). Эти «summi philosophi», оказывается, — Фихте и Гегель! Ибо только о них я высказался в сильных и резких выражениях, следовательно, только к ним возможно было бы еще отнести употребленную Датской Академией фразу; и конечно, заключающийся в ней упрек сам по себе был бы даже справедлив, если бы люди эти действительно были «summi philosophi». А в этом единственно и заключается здесь все дело.

      Что касается  Фихте, то в своем трактате  я лишь повторил и развил  отзыв, высказанный мною уже  22 года назад в моем главном  труде. В настоящем произведении  я только мотивировал этот  отзыв в специально посвященном  Фихте обстоятельном параграфе,  из которого достаточно явствует, насколько автор этот далек  от того, чтобы быть «summus philosophus»; но я все-таки поставил его, как «человека с талантом», гораздо выше Гегеля. Только над этим последним я без комментариев произнес мое безусловное осуждение в самых решительных выражениях. Ибо, по моему убеждению, он не только не имеет никаких заслуг перед философией, но оказал на нее и через это вообще на всю немецкую литературу крайне пагубное, поистине отупляющее, можно сказать, тлетворное влияние: выступать при всяком удобном случае с самым энергичным противодействием этому есть долг каждого, кто способен самостоятельно судить. Ведь если будем молчать мы, кто же будет тогда говорить? Таким образом, сделанный мне в конце рецензии выговор имеет в виду наряду с Фихте Гегеля: о нем-то именно, так как ему всего больше досталось, и идет прежде всего речь, когда Королевская Датская Академия говорит о «recentioris aetatis summis philosophis», к которым я будто бы неприличным образом не проявил должного почтения. Итак, она публично, с того же самого судейского кресла, с которого ею с безусловным порицанием отвергаются труды, подобные моему, объявляет Гегеля «summus philosophus».

      Когда соединившиеся  в заговор для прославления  ничтожеств журнальные писаки, когда  наемные профессора гегельянщины и алчущие кафедры приват- доценты эту зауряднейшую голову, но незаурядного шарлатана неустанно и с беспримерным бесстыдством на все четыре стороны света превозносят как величайшего философа, какого когда-либо видел мир, то это не заслуживает серьезного внимания, — тем более что грубая корыстность такoгo недостойного поведения постепенно должна делаться очевидной даже малоопытному человеку. Но когда дело доходит до того, что наш философских дел мастер обретает себе защиту в иностранной академии, величающей его «summus philosophus» и даже позволяющей себе оскорблять человека, который честно и бесстрашно выступает против ложной, происками, деньгами и солидарною ложью добытой славы, выступает с энергией, какая необходима по отношению к подобному наглому расхваливанию и навязыванью того, что фальшиво, негодно и гибельно для ума, то это уже вещь серьезная, ибо имеющий такую санкцию отзыв может вовлечь несведущих в большое и вредное заблуждение. Его влияние надо, следовательно, нейтрализовать, а так как у меня нет авторитета Академии, мне приходится прибегнуть к основаниям и доказательствам. И я хочу поэтому изложить их здесь в такой ясной и понятной форме, что они, можно надеяться, заставят Датскую Академию помнить на будущее время о совете Горация:

      Qualem commendes, etiam atque etiam adspice, ne mox Incutiant aliena tibi peccata pudorem (Другу кого представляешь, еще и еще осмотри ты. Стыд чтоб потом на тебя за чужие не пал прегрешенья6 (лат.).).

      Итак, я буду прав, если с этой целью скажу, что так называемая философия этого Гегеля — колоссальная мистификация, которая и у наших потомков будет служить неисчерпаемым материалом для насмешек над нашим временем: что это — псевдофилософия, расслабляющая все умственные способности, заглушающая всякое подлинное мышление и ставящая на его место помощью беззаконнейшего злоупотребления словами пустейшую, бессмысленнейшую и потому, как показывают результаты, умопомрачительнейшую словесную чепуху; что она. имея своим ядром неведомо откуда взятую и вздорную выдумку, не знает ни снований, ни следствий, т. е. ничем не доказывается и сама ничего не доказывает и ничего не объясняет и к тому же, лишенная оригинальности, является простой пародией на схоластический реализм и одновременно на спинозизм, — чудовище, долженствующее притом же еще, с оборотной своей стороны, представлять собою христианство:

      Prosthe Icon, opithen de dracon, messe de chimaira (Лев головою, задом дракон и коза серединой7 (греч.)).

      И если я скажу далее, что этот «summus philosophus» Датской академии размазывал бессмыслицу, как ни один смертный до него так что кто может читать его наиболее прославленное произведение, так называемую «Феноменологию духа», не испытывая в то же время такого чувства, как если бы он был в доме умалишенных, — того надо считать достойным этого местожительства, — то я буду не менее прав. Но Датская Академия может, пожалуй, здесь извернуться, заявив, что высокие учения этой мудрости недоступны низменным интеллектам, подобным моему, и что то, что мне кажется бессмыслицей, на самом деле — бездонное глубокомыслие. Мне надо, стало быть, поискать какой-нибудь более надежный прием, который действовал бы наверняка, и так прижать противника к стене, чтобы для него не было уже никакого выхода. Поэтому я теперь непререкаемо докажу, что у этого «summus philosophus» Датской Академии недоставало даже обыденного здравого смысла, несмотря на всю его обыденность. А что и без него можно быть «summus philosophus», такого тезиса Академия не выставит. Для подтверждения же своих слов я приведу три различных примера, причем примеры эти будут взяты из той книги, где Гегель наиболее должен был бы отдать себе отчет, сосредоточиться и подумать над тем, что он писал, — именно из его учебного компедиума, озаглавленного «Энциклопедия философских наук», — книги, которую один гегельянец назвал библией гегельянцев.

      Итак, там,  в отделе «Физика», § 293 (второе  издание 1827 г.), он говорит об  удельном весе, именующемся у  него удельной тяжестью, и, оспаривая  положение, что вес этот зависит  от различия в пористости, пользуется  такого рода аргументом: «Примером  существования специфического разнообразия  веса тела служит следующее  явление: железный стержень, установленный  в равновесии на своей точке  опоры, теряет равновесие, как  только его