Анна Ахматова и её любовь

    Второй жертвой стал С.Драйвер.  Его случай тяжелее. Из-за этого  вся работа не может приобрести  нужный тон. Вначале он говорит,  что его объект - легендарен, а  затем подробно рассказывает, как  какую-то унылую молчаливую женщину постепенно бросает ее совершенно несимпатичный муж...

    С 1904 г. по 1910 (начная с "Русалки") можно проследить наши отношения,  зафиксированные в "Трудах  и днях" и абсолютно неизвестные  "мемуаристкам" типа Неведомской  и А.А.Гумилевой, и вообще моим биографам.

    Нельзя просто сказать - напечатал  "Ром<антические> цветы" и  посвятил их Ахматовой и ... точка, в то время как это  почти поэтизирован<ная> история  его любви (ей же посвяще<ны> "Радости земной любви"), его  отчаяния, его ревности... (см. А.Н.Т<олстой> о самоуб<ийстве>).

    Тема музыкально растет, вытекает  в "Жемчугах" и расплавляется  в "Чужом небе". А Вера  Алексеевна усмотрела "И тая  в глазах злое торжество", а  здесь и [покоритель] заклинатель  (заветная тема покорения природы), и тот, кто говорит: "Зверь тот свернулся у вашей кровати". Она хихикает от колдуньи "Из г<орода> Киева", не понимая, что в то же время (1911 г.) написаны "Она" и "Нет тебя" (1910. париж).

    (На его путеш<ествия> можно  пожертвовать один абзац (о  том, куда я ездила, нет ни слова, напр<имер>, в Париж в 1911 г., в Киев - к маме много раз, в Крым (юго-зап<адный>) в 1916.

    Советую вместо кусков перепутан<ной>  биографии Г<умилева> написать  самым подробнейшим образом, каким  он был для молодежи и даже <в> 30-е годы, и удивительно, что поэт, влиявш<ий> на целые поколения после своей смерти, не оказал ни малейшего влияния на девочку, которая была с ним рядом и к которой он был привязан так долго огромной трагической любовью ( а м.б., именно поэтому). Это сократит работу преписывания Струве и придаст неожид<анный> интерес, да еще покажет, какой заряд творческ<ой> энергии был заложен в эту душу. Вот эта тема, над которой стоит поработать, но не стоит походя называть Гумилева учеником Брюсова и подражателем Леконт де Лиля и Эредиа. Это неверно, тысячу раз сказано, затрогано такими ручками! Дешево, вульгарно и к теме дис<сертации> (Ах<матова>) не имеет никакого отношения. Лучше скажем, что Г<умилев> поэт еще непрочитанный и человек еще не понятый. Теперь уже кто-то начинает догадываться, что автор "Огн<енного> стола" был визионер, пророк, фантаст. Его бешеное влияние на современную молодежь (в то время как Брюсов хуже, чем забыт).

    <...>

    Иначе при первом прикосновении  к биогр<афии> Г<умилева> живых  рук все мгновенно превратится в кучу зловонного мусора. Нап<ример>, новелла Неведомской о "Сельском цирке" или ее наглое улюлюканье по поводу его неумения ездить верхом. Во-первых, это не имеет ни малейшего отношения к теме дис<сертации>, т.е. <к> Ахматовой, во вторых, так, вероятно, было в 1912 г. (послед<нее> слепневское лето Гумилева), и поэту вовсе необязательно быть жокеем, а кроме того, надо думать, что этому искусству Г<умилев> все же несколько подучился через два года в маршевом эскадроне лейб-гвардии уланского полка, в деревне Наволоки около Новгорода (куда я к нему ездила), потому что второй Георгий он получил за нечто, совершенное в строю, и дни и ночи проводил в седле. Даже дома во сне страшным голосом кричал: "По коням". Можно себе представить,что ему снилось.

    Мой совет: убрать какую-то побочную ублюдочную биографию Г<умилева>, заменить ее моей (по возможности). М.б., даже стоит дождться опуса Хейт - Левенсон, кот<орый> должен дать гигантский материал, кот<орый> с легкостью уничтожит работу С.Драйвера, бред Маковского, вранье Г.Иванова и мещанские сплетни старушек. Им и в голову не приходит, что никакой seclusion after the "tragic events"* не было. Печатались стихи всюду и книги. Стала членом Правления Дом<а> иск<усств> и Дома лит<ераторов>. Наоборот, я именно тогда и возникла (выступления, журналы, альманахи), потому что рассталась с Вл<адимиром> Каз<имировичем> Ш<илейко>. Это он, одержимый своей сатанической ревностью, не пускал меня нникуда. Я оставила его навсегда весной 1921 и летом написала большой цикл стихов ("Путник милый" - "Заплаканная осень" 15 сент<ября>), из кот<орых> возник сборник "Anno Domini".

    Не скажу, чтобы было особенно приятно видеть себя и Колю глазами мелкого жулика Г.Иванова, абсолютно впавшего в детство, [но почему-то] злобствующего, умираюшего от зависти С.Маковского и убогих и мещанских сплетниц, вроде Веры Неведомской (с кот<орой> Гум<илев> был мельком в связ<и>), и А.А.Гумилевой-Фрейгант, с которой Коля слова не сказал. (Когда Митя шел на войну, А<нна> А<ндреевна> потребовала у него завещание в ее пользу (?!). Коля сказал: "Я не хочу, чтобы мамины деньги (братья были не деленные) Аня употребила на устройство публ<ичного> дома".

___________

*уединение после трагических  событий (англ.)

 

    Кроме всего прочего,  все эти персонажи были совершенно  чужды нашей жизни, ничего в  ней не понимали, хотят заработать  на этом деле какие-то деньги  или имя.

    Критика источников в современном литературоведении - насущная задача (знаю по пушкиноведению).

    Одна зависть - самая  слепотствующая из страстей, какие  ее деяния, страшно подумать!

    Надо сказать, что С.Драйвер  попал во все подставленные  ему западни - не пропустил ни одной. Нигде не усомнился - поверил всем.

 

    К библиографии тоже стоит  отнестись иначе. Напр<имер>, Шагинян  - только дневник (1923), а что  она писала раньше!

    А я, наконец, не согласна! Я  не хочу, чтобы мне подсовывали  какую-то чужую и мне отвратительную жизнь и старались уверить меня, что я ее прожила, а она просто - плод воображения 5-6 каких-то подозрительных личностей (в основном выживших из ума).

 

    А еще, милый Сэм, нельзя  говорить, что меня взрастили  какие-то "петерб<ургские> салоны", между тем как я попала в эти салоны со стихами, которые создали мою известность. (Стихи зимы 1910 - 1911 г.)

    <...>

    Меня не печатали 25 лет. (С 25 до 40 и с 46 по 56). Это отнюдь не  значит, что я не писала 25 лет.  Во второй антракт я писала "Поэму без Героя", в первый - "Реквием" (1935 - 1940), "Русский трианон" (уцелели отрывки) и ряд не самых моих дурных стихотворений. Вы говорите, что кончаете 22 годом. Добро вам, но "Лотова жена" и "Муза" - 1924, "Последний тост" - 1934 и т.д., и "Если плещется", 1 дек<абря> 1928 г.

    Всем, что я сегодня (18 мая 1965, Комарово) здесь пишу, я меньше  всего хочу оправдаться. Я,  может быть, скажу о себе нечто  во много раз худшее, чем все  они, но это будет по крайней  мере - правда.

    Нашу переписку (сотни писем  и десятки tel) мы сожгли, когда женились, уже понимая, что это не должно существовать.

    На фото надпись из "Fleurs du Mal"*:

Mais brule par l'amour du beau

Je n'aurai pas l'honneur sublime

De donner mon nom a l'abime

Qui me servira de tombeau.

("La plainte d'un Icare"**)

    Надпись на этой книге: 

    "Лебедю из лебедей  - путь к его озеру".

    Посвящение мне, А.А.Гор<енко> - "Русалки", 1903. Автограф, каким-то  чудом уцелевший у меня, - могу  прислать вам фото, так же как  надпись на парижских "Романтических цветах". Мой экземпляр на papier japon*** или что-то в этом роде - единственный в мире.

    Вот и все. Подумайте  - нет ни обиженной талантливой  девочки, ни мужа- тирана, ни конфидента - Маковского.

    О моей роли в зарождении  акмеизма здесь говорить неуместно.

<18 мая 1965>

_____________

* Цветы зла (фр.), назв. книги стихов  Ш. Бодлера.

**

В мечту влюбленный, я сгорю,

Повергнут в бездну взмахом крылий,

Но имя славного могиле,

Как ты, Икар, не подарю!

("Жалоба Икара")

*** Японская бумага (англ.).

 

    Для Аманды. <...> Взять  цитату из письма Гум<илева>  к Сол<огубу> (с фронта).

    Во-первых, там находим  растроение себя, столь характерное  для Гумилева: поэт - воин - путешественник, причем он явно отдает предпочтение  двум последним. Ср<авнить> одно  из [последних] поздних и замечательнейших стихотворений Г<умилева> "Память" (цитаты), а также его парижский портрет-триптих. (Гончарова). А еще в 13 г. "Пятистоп<ные> ямбы", где то же построение.

    Во-вторых, в этом письме  Гумилев совершенно недвусмысленно говорит о своей горькой литературной судьбе. Добро Глебу Струве утверждать, что Г<умилев> прославился после "Жемчугов" (1910) и его (Шлебины) товарищи по ком<мерческому> училищу зачитывались "Капитанами". Сам поэт прекрасно знал, что такое лит<ературный> успех и еще лучше знал, что успеха не имел. В 1918 г. он писал Лоз<инскому> из Лонд<она>, чтобы тот купил его книги (кажется, "Чуж<ое> небо", П., 1912) и послал ему, уверенный, что их можно достать в любой кн<ижной> лавке.

    И не только от несчастной  любви (как мы видели выше), но и от литературных неудач и огорчений Гумилев лечился путешествиями.

    К сожалению, даже  такие явные вещи недоступны  для наших исследователей, а все-таки, когда пишешь о стихах, следует  заниматься и столь элементарным  их подтекстом, а не только тупо повторять, что Г<умиле>в - ученик Брюсова и подражатель де Лиля и Эредиа. Дело в том, что и поэзия, и любовь были для Гумилева всегда трагедией. Оттого и "Волшебная скрипка" перерастает в "Гондлу". Оттого и бесчисленное количество любовных стихов кончается гибелью (почти все "Ром<антические> цветы"), а война была для него эпосом, Гомером, и когда он шел в тюрьму, то взял с собой "Илиаду". А путешествия были вообще превыше всего и лекарством от всех недугов ("Эзбекие", цитата). И все же и в них он как будто теряет веру (временно, конечно). Сколько раз он говорил мне о той "золотой двери", которая должна открыться перед ним где-то в недрах его блужданий, а когда вернулся в 1913 <году>, признался, что "золотой двери" нет. (См. "Пятист<опные> ямбы"). Это было страшным ударом для него.

 

Примечание N 2

    Он так любил "У  самого моря", что просил меня  посвятить ему эту поэму.

Примечание N 3

    могло бы называться - "На ком женился Гумилев"  или "За кого вышла замуж  Ахматова".

 

. . .

    По мнению одних (D.D.Di Sarra) - модная петербургск<ая> поэтесса, хозяйка ввеликолепного салона на Фонтанке, вышла замуж в 1910 <году> за путешественника, поэта и искусного организатора литературных групп. (См. Мочульск<ий> "Андрей Белый".) По мнению других (Глеб Струве), уже знаменитый после "Жемчугов" Н.Гумилев женился в Киеве на дочери отс<тавного> инж<енера>-мех<аника> флота А.Горенко. Еще: Гум<илев>, глава акм<еистов>, открывает Ахм<атову> (нем<ецкая > цитата). (И такое приходится читать чуть не каждый день*.) Некоторые прибавляют: которую он встречал [уже] еще в Царском Селе.

____________

*...del salotto letterario ch'essa teneva sulla Fontanka a Pietroburgo … a veva sposato nel 1910 N.G. que eccelleva come viaggiatore fantastico come poeta ed abite organisatore di gruppi letterari*. - прим. Анны Ахматовой.

...литературного салона (кружка), находившегося  на Фонтанке в Петербурге... Женились  в 1910. Н<иколай> Г<умилев> был  знаменит как фантастический  путешественник, как поэт и как  основатель литературной группы (направления) (итал.).

 

    Разумеется, из этих двух  страниц, которые я написала  сегодня, можно сделать не очень  тонкую книжку, но это я предоставляю  другим, напр<имер>, авторам диссертаций  о Гумилеве, кот<орые> до сих  пор пробавляются разговорами  об ученичестве у Брюсова и подража<нии> Леконт де Лилю и Эредиа.

    И где это они видели, чтобы поэт с таким плачевным  прошлым стал автором "Памяти", "Шестого чувства" и "Заблудившегося  трамвая", тончайшим ценителем  стихов ("Письма о русской поэзии") и неизменным best seller'ом, т<о> е<сть> его книги стоят дороже всех остальных книг, их труднее всего достать. И дело вовсе не в том, что он запрещен -мало ли кто запрещен. По моему глубокому убеждению, Г<умилев> поэт еще не прочитанный и по какому-то странному недоразум<ению> оставшийся автором "Капитанов" (1909 г.), которых он сам, к слову сказать, - ненавидел.

 

    Разочарование в войне  Г<умилев> тоже перенес, и очень  горькое: 

Для чего безобразные трупы

На лугах венценосной весны.

("Гондла", 1916?)

    Но потом (1921) он любил вспомина<ть> себя солдатом:

И святой Георгий тронул дважды

Пулею нетронутую грудь.

("Память")

 

 

 

 

Воспоминания об Александре Блоке 

 

В Петербурге осенью 1913 года, в день чествования в каком-то ресторане  приехавшего в Россию Верхарна, на Бестужевских курсах был большой закрытый (т. е. только для курсисток) вечер. Кому-то из устроительниц пришло в голову пригласить меня. Мне предстояло чествовать Верхарна, которого я нежно любила не за его прославленный урбанизм, а за одно маленькое стихотворение "На деревянном мостике у края света".

    Но я представила себе  пышное петербургское ресторанное  чествование, почему-то всегда  похожее на поминки, фраки,  хорошее шампанское и плохой  французский язык, и тосты - и  предпочла курсисток.

    На этот вечер приехали и дамы-патронессы, посвятившие свою жизнь борьбе за равноправие женщин. Одна из них, писательница Ариадна Владимировна Тыркова-Вергежская, знавшая меня с детства, сказала после моего выступления: "Вот Аничка для себя добилась равноправия".

   В артистической я встретила Блока.

    Я спросила его, почему  он не на чествовании Верхарна. Поэт ответил с подкупающим  прямодушием: "Оттого, что там  будут просить выступать, а  я не умею говорить по-французски".

    К нам подошла курсистка  со списком и сказала, что мое выступление после блоковского. Я взмолилась: "Александр Александрович, я не могу читать после вас". Он - с упреком - в ответ: "Анна Андреевна, мы не тенора". В это время он уже был известнейшим поэтом России. Я уже два года довольно часто читала мои стихи в "Цехе поэтов"1, и в "Обществе ревнителей художественного слова"2, и на "Башне"3 Вячеслава Иванова, но здесь все было совершенно по-другому.

    Настолько скрывает человека  сцена, настолько его беспощадно  обнажает эстрада. Эстрада что-то  вроде плахи. Может быть, тогда я почувствовала это в первый раз. Все присутствующие начинают казаться выступающему какой-то многоголовой гидрой. Владеть залой очень трудно - гением этого дела был Зощенко. Хорош на эстраде был и Пастернак.

    Меня никто не знал, и, когда я вышла, раздался возглас: "Кто это?"

    Блок посоветовал мне  прочесть "Все мы бражники здесь..." Я стала отказываться: "Когда  я читаю "Я надела узкую  юбку"4 - смеются". Он ответил: "Когда  я читаю "И пьяницы с глазами  кроликов"5 - тоже смеются".

    Кажется, не там, но  на каком-то литературном вечере  Блок прослушал Игоря Северянина, вернулся в артистическую и  сказал: "У него жирный адвокатский  голос".

    В одно из последних  воскресений тринадцатого года  я принесла Блоку его книги,  чтобы он их надписал. На каждой он написал просто: "Ахматовой - Блок". (Вот: "Стихи о Прекрасной Даме")6. А на третьем томе поэт написал посвященный мне мадригал: "Красота страшна, вам скажут..." У меня никогда не было испанской шали, в которой я там изображена, но в это время Блок бредил Кармен и испанизировал и меня. Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. Не случайно это стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю нашу встречу за кулисами Большого Драматического театра весной 1921 года Блок подошел и спросил меня. "А где испанская шаль?" Это последние слова, которые я слышала от него.