Анна Ахматова и её любовь

Все каменные циркули да лиры…

мне всю жизнь кажется, что Пушкин это про Царское сказал. И еще потрясающее:

В великолепных мрак чужого сада -

самая дерзкая строчка из когда-нибудь прочитанных или услышанных мной (однако неплохо и "священный сумрак")].

 

Набросок с натуры

    Что же касается стихотворения  "Вполоборота, история его такова. В январе 1914 г. Пронин устроил большой вечер "Бродячей собаки" не в подвале у себя, а в какмо-то большом зале на Конюшенной. Обычные посетители терялись там среди множества "чужих" (т.е. чуждых всякому искусству) людей. Было жарко, людно, шумно и довольно бестолково. Нам это наконец надоело, и мы (человек 20-30) пошли в "Собаку" на Михайловской площади. Там было темно и прохладно. Я стояла на эстраде и с кем-то разговаривала. Несколько человек из залы стали просить меня почитать стихи. Не меняя позы, я что-то прочла. Подошел Осип: "Как вы стояли, как вы читали" и еще что-то про шаль (см. о Мандельштаме в воспоминаниях В.С.Срезневской33). Таким же наброском с натуры было четверостишие "Черты лица искажены". Я была с Мандельштамом на Царскосельском вокзале (10-е годы). Он смотрел, как я говорю по телефону, через стекло кабины. Когда я вышла, он прочел мне эти четыре строки.

 

О Цехе поэтов

    Мандельштам довольно  усердно посещал собрания "Цеха", но в зиму 1913-14 (после разгрома  акмеизма) мы стали тяготиться "Цехом"  и даже дали Городецкому и Гумилеву составленное Осипом и мной прошение о закрытии "Цеха". С. Городецкий наложил резолюцию: "Всех повесить, а Ахматову заточить". (Малая, 63.) Было это в редакции "Сев(ерных) зап(исок)".

    Собрания Цеха поэтов  с ноября 1911 по апрель 1912 (т.е. наш отъезд в Италию): приблизительно 15 собраний (по три в месяц). С октября 1912 по апрель 1913 - приблизительно десять собраний (по два в месяц). (Неплохая пожива для "Трудов и дней", которыми, кстати сказать, кажется, никто не занимается). Повестки рассылала я (секретарь?!); Лозинский сделал для меня список адресов членов "Цеха". (Этот список я давала японцу Наруми в 30-х годах). На каждой повестке было изображение лиры. Она же на обложке моего "Вечера", "Дикой порфиры" Зенкевича и "Скифских черепков" Елизаветы Юрьевны Кузьминой-Караваевой.

 

Цех поэтов 1911-1914

    Гумилев, Городецкий - Синдики;  Дм. Кузьмин-Караваев - Стряпчий; Анна  Ахматова - секретарь; О. Мандельштам;  Вл. Нарбут; М. Зенкевич; Н. Бруни;  Георгий Иванов; Адамович; Вас. Вас. Гиппиус; М. Моравская; Ел. Кузьмина-Караваева; Чернявский; М. Лозинский. Первое собрание у Городецких на Фонтанке. Был Блок, французы... Второе - у Лизы32 на Манежной площади, потом у Бруни - в Ак(адемии) художеств. Акмеизм был решен у нас (в Царском Селе, Малая, 63), у Лозинского на Васильевском острове, у Бруни в Ак. Художеств. Акмеизм был решен у нас в Царском Селе (Малая, 63).

   

II

    Революцию Мандельштам  встретил вполне уже сложившимся  и уже, хотя и в узком кругу,  известным поэтом. Мандельштам один из первых стал писать на гражданские темы. Революция была для него огромным событием, и слово народ не случайно фигурирует в его стихах.

    Особенно часто я встречалась  с Мандельштамом в 191718 гг., когда  жила на Выборгской у Срезневских  (Боткинская, 9), не в сумасшедшем доме, а в квартире старшего врача Вяч. Вяч. Срезневского, мужа моей подруги Валерии Сергеевны.

    Мандельштам часто заходил  за мной, и мы ехали на извозчике  по невероятным ухабам революционной  зимы среди знаменитых костров,  которые горели чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ружейную трескотню. Так мы ездили на выступления в Академию художеств, где происходили вечера в пользу раненых и где мы оба несколько раз выступали. Был со мной О. Э. на концерте Бутумо-Незвановой в консерватории, где она пела Шуберта (см. "Нам пели Шуберта...")34. К этому времени относятся все обращенные ко мне стихи:

    "Я не искал в  цветущие мгновенья" ("Кассандре") (декабрь 1917 года), "Твое чудесное  произношенье"; ко мне относится  странное, отчасти сбывшееся предсказание:

Когда-нибудь в столице шалой 

На диком празднике у берега Невы

Под звуки омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы...

    А следующее - "Что  поют часы-кузнечики" - это мы  вместе топили печку; у меня  жар - я мерю температуру: "Лихорадка шелестит, И шуршит сухая печка, - Это красный шелк горит..."

    Кроме того, ко мне в разное  время обращены четыре четверостишия: 1) "Вы хотите быть игрушечной" (1911), 2) "Черты лица искажены" (10-е годы), 3) "Привыкают к пчеловоду пчелы" (30-е годы), 4) "Знакомства нашего на склоне" (30-е годы).

    После некоторых колебаний решаюсь  вспомнить в этих записках, что  мне пришлось объяснить Осипу,  что нам не следует так часто  встречаться, это может дать  людям материал для превратного толкования наших отношений.

    После того, примерно в марте,  Мандельштам исчез. Тогда все  исчезали и появлялись, и никто  этому не удивлялся.

    В Москве Мандельштам становится  постоянным сотрудником "Знамени  труда". Таинственное стихотворение  "Телефон", возможно, относится к этому времени.

Телефон

На этом диком страшном свете

Ты, друг полночных  похорон,

В высоком  строгом кабинете

Самоубийцы - телефон!

 

Асфальта  черные озера,

Изрыты  яростью копыт,

И скоро  будет солнце: скоро

Безумный петел прокричит.

 

А там дубовая Валгала

И старый пиршественный сон;

Судьба велела, ночь решала,

Когда проснулся телефон.

 

Весь воздух выпили тяжелые портьеры.

На театральной площади темно.

Звонок, и закружились сферы:

Самоубийство решено.

 

Куда бежать от жизни гулкой,

От этой каменной уйти?

Молчи, проклятая шкатулка!

На дне морском цветет: прости!

 

И только голос, голос-птица

Летит на пиршественный  сон.

Ты - избавленье и зарница 

Самоубийства - телефон.

    Снова и совершенно мельком  я видела Мандельштама в Москве  осенью 1918 года. В 1920 году он раз или два приходил ко мне на Сергиевскую (в Петербурге), когда я работала в библиотеке Агрономического института и там жила. Тогда я узнала, что в Крыму он был арестован белыми; в Тифлисе - меньшевиками. Тогда же он сообщил мне, что в декабре 19 года умер Н. В. Н.35.

    Летом 1924 года О. М. привел  ко мне (Фонтанка, 2) свою молодую  жену. Надюша была то, что французы  называют laide mais charmante [некрасива, но обаятельна (фр.).]

    С этого дня началась моя  дружба с Надюшей, и продолжается она по сей день.

    Осип любил Надю невероятно, неправдоподобно.  Когда ей резали аппендикс  в Киеве, он не выходил из  больницы и все время жил  в каморке у больничного швейцара. Он не отпускал Надю от себя  ни на шаг, не позволял ей  работать, бешено ревновал, просил ее советов о каждом слове в стихах. Вообще я ничего подобного в своей жизни не видела. Сохранившиеся письма Мандельштама к жене полностью подтверждают это мое впечатление.

    В 1925 году я жила с Мандельштамом  в одном коридоре в пансионе Зайцева в Царском Селе. И Надя, и я были тяжело больны, лежали, мерили температуру, которая была неизменно повышенной, и, кажется, так и не гуляли ни разу в парке, который был рядом. О. Э. каждый день уезжал в Ленинград, пытаясь наладить работу, получить за что-то деньги. Там он "прочел мне совершенно по секрету стихи к О. Ваксель, которые я запомнила и также по секрету записала ("Хочешь валенки сниму"). Там он диктовал П. Н. Л.36 свои воспоминания о Гумилеве.

    Одну зиму Мандельштамы (из-за  Надиного здоровья) жили в Царском Селе, в лицее. Я была у них несколько раз - приезжала кататься на лыжах. Жить они хотели в полуциркуле Большого Двора, но там дымили печки или текли крыши. Таким образом возник лицей. Жить там Осипу не нравилось. Он люто ненавидел так называемый царскосельский сюсюк Голлербаха и Рождественского и спекуляцию на имени Пушкина. К Пушкину у Мандельштама было какое-то небывалое, почти грозное отношение - в нем мне чудится какой-то венец сверхчеловеческого целомудрия. Всякий пушкинизм ему был противен. О том, что "Вчерашнее Солнце на черных носилках несут" - Пушкин, - ни я, ни даже Надя не знали, и это выяснилось только теперь из черновиков (50-е годы)37.

    Мою "Последнюю сказку" (статью  о "Золотом петушке") он сам  взял у меня на столе, прочел и сказал: "Прямо шахматная партия".

Сияло солнце Александра

Сто лет  тому назад, сияло всем, (декабрь 1917) -

    конечно, тоже Пушкин (так он  передает мои слова)38.

    Была я у Мандельштамов и  летом в Китайской деревне,  где они жили с Лившицами.  В комнатах абсолютно не было никакой мебели и зияли дыры прогнивших полов. Для О. Э. нисколько не было интересно, что там когда-то жили и Жуковский, и Карамзин. Уверена, что он нарочно, приглашая меня вместе с ними идти покупать папиросы или сахар, говорил: "Пойдем в европейскую часть города", будто это Бахчисарай или что-то столь же экзотическое. То же подчеркнутое невнимание в строке - "Там улыбаются уланы"39. В Царском сроду не было уланов, а были гусары, желтые кирасиры и конвой.

    В 1923 году Мандельштамы были в Крыму. Вот письмо Осипа от 25 августа, день смерти Н. С.:

    Дорогая Анна Андреевна,

    Пишем Вам с П. Н. Лукницким  из Ялты, где все трое ведем  суровую трудовую жизнь. Хочется  домой, хочется видеть Вас.  Знайте, что я обладаю способностью  вести воображаемую беседу только с двумя людьми - с Николаем Степановичем и с Вами. Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервется.

    Мы уговорили П. Н. остаться  в Ялте из эгоистических соображений.  Напишите нам.

    Ваш О. Манедльштам.

 

    Юг и море были ему почти так же необходимы, как Надя

На вершок бы мне синего моря,

На игольное только ушко40.

    Попытки устроиться в Ленинграде  были неудачными. Надя не любила  все, связанное с этим городом,  и тянулась в Москву, где жил  ее любимый брат Евгений Яковлевич Хазин. Осину казалось, что его кто-то знает, кто-то ценит в Москве, а было как раз наоборот. В этой биографии поражает меня одна частность: в то время (в 1933 г.) как О.Э встречали в Ленинграде как великого поэта, persona grata и т.п., к нему в Европейскую гостиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград (Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский) и его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет и вспоминают еще и сейчас (1961), в Москве никто не хотел его знать и, кроме двух-трех молодых и неизвестных ученых-естественников, О.Э. ни с кем не дружил. (Знакомство с Белым было коктебельского происхождения). Пастернак как-то мялся, уклонялся, любил только грузин и их "красавиц-жен". Союзное начальство вело себя подозрительно сдержанно.

    Из ленинградских литературоведов всегда хранили верность Мандельштаму - Лидия Яковлевна Гинзбург и Борис Яковлевич Бухштаб - великие знатоки поэзии Манедльштама. Следует в этой связи не забывать и Цезаря Вольпе44, который, нессмотря на запрещение цензуры, напечатал в "Звезде" конец "Путешествия в Армению" (подражание древнеармянскому).

    Из писателей-современников  Мандельштам высоко ценил Бабеля  и Зощенко. Михаил Михайлович  знал это и очень этим гордился. Больше всего Мандельштам почему-то  ненавидел Леонова.

    Кто-то сказал, что Н.Чуковский  написал роман. Осип отнесся  к этому недоверчиво. Он сказал, что для романа нужна по  крайней мере каторга Достоевского  или десятины Льва Толстого. [В  30-х годах в Ленинграде О.М., встретив Федина где-то в редакции, сказал ему: "Ваш роман ("Похищение Европы") - голландское какао на резиновой подошве, а резина-то советская" (рассказал в тот же день)].

    Осенью 1933 года Мандельштам наконец  получил воспетую им квартиру  в Нащокинском переулке ("Квартира  тиха, как бумага..."), и бродячая жизнь как будто кончилась. Там впервые у Осина завелись книги, главным образом старинные издания итальянских поэтов (Данте, Петрарка). На самом деле ничего не кончилось: все время надо было куда-то звонить, чего-то ждать, на что-то надеяться. И никогда из всего этого ничего не выходило. О. Э. был врагом стихотворных переводов. Он при мне на Нащокинском говорил Пастернаку: "Ваше полное собрание сочинений будет состоять из двенадцати томов переводов и одного тома ваших собственных стихотворений". Мандельштам знал, что в переводах утекает творческая энергия, и заставить его переводить было почти невозможно. Кругом завелось много людей, часто довольно мутных и почти всегда ненужных. Несмотря на то, что время было сравнительно вегетарианское, тень неблагополучия и обреченности лежала на этом доме. Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили, не помню. Свернули на Гоголевский бульвар, и Осип сказал: "Я к смерти готов". Вот уже двадцать восемь лет я вспоминаю эту минуту, когда проезжаю мимо этого места.

    Я довольно долго не видела  Осипа и Надю. В 1933 году Мандельштамы  приехали в Ленинград, по чьему-то  приглашению. Они остановились  в Европейской гостинице. У  Осипа было два вечера41. Он  только что выучил итальянский  язык и бредил Дантом. "Божественную комедию" читал наизусть страницами. Мы стали говорить о "Чистилище", и я прочла наизусть кусок из XXX песни (явление Беатриче)

Sopra candido vel cinta d'oliva

Donna m'apparve, sotto verde manto,

Vistita di color di fiamma viva.

……………………………………………

"Men che dramma

Di sangue m'e rimaso non tremi:

Conosco i segni dell' antica fiamma"42.

(Цитирую по памяти)

    Осип заплакал. Я испугалась - "что такое?" - "Нет, ничего, только эти слова и вашим  голосом". Не моя очередь вспоминать  об этом. Если Надя хочет, пусть вспоминает.

    Осип читал мне на  памят отрывки стихотворения  Н.Клюева: "Хулители искусства" - причину гибели несчастного  Николая Алексеевича. Я своими  глазами видела у Варвары Ключковой  заявление Клюева43 (из лагеря, о  помиловании): "Я осужденный за мое стихотворение "Хулители искусства" и за безумные строки моих черновиков…" (Оттуда я взяла два стиха как эпиграф "Решки").