Апельсиновая девушка

«А-а…»

 

Постепенно у нее на губах заиграла улыбка Моны Лизы. Она смотрела на меня затуманенным взглядом. Только теперь я заметил то, о чем несколько раз упомянул отец. Увидел, как она сосредоточивается. Ее карие глаза беспокойно бегали, будто танцевали какой-то танец.

 

Она сказала: «Он был очень, очень добрый... такие люди редко  встречаются. И еще он был мечтатель, я бы даже сказала – мифотворец … Он без конца повторял, что жизнь сказка, и, думаю, у него было… почти мистическое жизнеощущение. К тому же он был неисправимый романтик… впрочем, мы с ним оба были романтиками. Потом он заболел, не буду скрывать, он отнесся к этому с бесконечной грустью. На это было больно смотреть, невыносимо больно. Он так любил тебя… и в тебе… да, он боготворил тебя. Он был не в состоянии потерять ни тебя, ни меня.

 

Но и противостоять  болезни он тоже не мог, жестко и  безжалостно она оторвала его  от нас. Он так и не примирился со своей судьбой, никогда, до последней  минуты. Поэтому оставшаяся после  него пустота так велика… Я  все ищу подходящее слово… »

 

«Я не спешу».

 

«Он был тем, что мы называем мечтателем, фантазером. Вот это  я хотела сказать».

 

Теперь улыбнулся я. И  сказал: «Еще он был честный. Он неплохо  знал себя. Был не лишен самоиронии. Не всем людям присуще это качество».

 

Мама вопросительно посмотрела на меня: «Да, наверное, ты прав. Но откуда ты это знаешь?»

 

Я показал на стопку бумаги. «Тебе придется это прочесть, –  сказал я. – Тогда ты поймешь, что  я имею в виду».

 

И снова Апельсиновой Девушке  пришлось вытереть слезы. Но мы не могли  дольше сидеть в моей комнате и  плакать. Что подумает Йорген? Я ему не завидовал.

 

«Пойдем ко всем», – сказал я.

 

 

 

Войдя в гостиную, я почувствовал себя на много лет старше, чем  был до того, как несколько часов  назад забрал письмо отца и начал  читать его в своей комнате. Я  чувствовал себя таким взрослым, что  даже не обратил внимания на встретившие  меня любопытные взгляды.

 

На большом обеденном  столе был накрыт холодный ужин. Там были цыпленок, ветчина, вальдорфский салат с апельсиновыми дольками и большая миска с зеленым салатом. Мы впятером сели за стол, я сидел во главе стола.

 

Когда у нас бывает много  гостей, мама обычно говорит, что «кто-то должен взять на себя руководство». Нечто подобное было и сейчас, и  сейчас руководство пало на меня. Во всяком случае, все смотрели на меня. Получилось так, что я главный.

 

Я оглядел всех и сказал: «Я прочитал длинное письмо, которое  отец написал мне перед смертью. И я понимаю, что вам всем интересно  узнать, что в нем написано…»

 

В комнате воцарилась гробовая тишина. Что он собирается сказать? Как он продолжит?

 

Я сказал: «Это письмо написано мне. Но мы все любили отца. И у  меня есть для вас два сообщения, хорошее и плохое. Начну с хорошего. Вы все получите возможность прочитать  письмо целиком, от начала и до конца. В том числе и Йорген. Плохое сообщение заключается в том, что никто не будет читать его сегодня вечером».

 

Бабушка склонилась над столом в напряженном ожидании. По ее лицу скользнула тень разочарования. Эта  тень служила доказательством того, что она не читала отцовского письма, ни теперь, найдя его, ни одиннадцать  лет тому назад. Все эти годы письмо действительно пролежало за обивкой  моего старого гоночного автомобиля.

 

Я сказал: «Мне хочется, чтобы  все, связанное с письмом, немного  улеглось, прежде чем мы начнем обсуждать  то, о чем написал отец. Кроме  того, мне нужно время, чтобы решить, что я отвечу ему на один серьезный  вопрос. Не говоря уже о том, каким  образом я смогу ответить ему».

 

Все безоговорочно согласились  со мной. Больше никто не приставал  ко мне с вопросами о письме. Йорген даже встал со своего места и подошел ко мне. Он дружески похлопал меня по плечу и сказал: «Звучит разумно, думаю, ты прав, Георг, надо, чтобы все сперва улеглось».

 

Я сказал: «Скоро уже полночь. Нам всем пора спать».

 

Мои слова прозвучали торжественно, по-взрослому. Я был уже взрослый.

 

Но в ту ночь я даже не сомкнул глаз. В доме давно все  стихло, а я, лежа в кровати, смотрел  на белый пейзаж за окном. Снег уже  давно перестал идти.

 

Среди ночи я встал и  оделся. Надел теплую куртку, шапку, шарф и даже варежки. И вышел через  стеклянную веранду на открытую террасу. Смахнув снег с кованой скамьи, я сел на нее. Наружные фонари я  погасил.

 

Я смотрел на сверкающее звездное небо и пытался восстановить настроение той ночи, когда сидел здесь  у отца на коленях. Мне казалось, я помнил, как он крепко прижимал меня к себе. Как он обнимал меня, чтобы я не выпал из космического корабля. И вдруг этот взрослый человек  с раскатистым голосом начал  плакать.

 

Я задумался над тем  серьезным вопросом, который он мне  задал. Но так и не решил, что я  на него отвечу.

 

Первый раз мне стало  очевидно, что и я тоже когда-нибудь покину этот мир и все, что мне  дорого. Думать об этом было больно. Невыносимо больно. И на все это глаза мне  открыл отец. А это уже другое дело. Человек должен знать, что его  ожидает. Это все равно что  знать, сколько у тебя денег на банковском счету. При этом меня радовала мысль, что мне еще только пятнадцать лет.

 

И тем не менее: может быть, несмотря ни на что, было бы лучше, если бы я вообще никогда не появлялся  на свет, ведь мне уже сейчас невыносимо больно думать, что когда-нибудь я  буду вынужден все это оставить. Однако я решил послушаться совета отца и не спешить с ответом  на такой серьезный вопрос.

 

Откинув голову назад, я стал разглядывать звездное небо. Попытался  представить себя летящим в космическом  корабле. Упало несколько звезд. Я долго сидел на террасе.

 

Очень не скоро хлопнула дверь, и на террасу вышла мама. Уже  начало светать.

 

«Ты здесь?» – спросила она, как будто не видела меня.

 

«Я не мог заснуть».

 

«Я тоже», – сказала  она.

 

Я посмотрел на нее: «Надень  что-нибудь теплое и посиди со мной», – попросил я.

 

Она быстро вернулась обратно. На ней было черное зимнее пальто, которое  она носила с тех пор, сколько  я себя помню. Но уверенности в  том, что именно в этом пальто она  была тогда в соборе, у меня не было. Тем не менее, когда она села рядом со мной, я сказал: «Теперь  тебе не хватает только серебряной пряжки в волосах».

 

Она прикрыла рот рукой. Потом  спросила: «Он написал и о пряжке?»

 

Вместо ответа я показал  ей на большую планету, которая как  раз всходила на востоке. Что это  была за планета, было ясно без слов, она не мерцала, как все остальные  звезды, и я на девяносто процентов  был уверен, что это должна быть Венера.

 

Я сказал: «Видишь ту планету? Это Венера, а еще ее называют Утренняя звезда. Каждый раз, когда  отец видел ее, он думал о тебе».

 

Когда человеком овладевают тяжелые мысли, ему хочется поговорить, но бывает, он предпочитает молчание. Мама предпочла молчание.

 

Но я прервал его: «Мы  с отцом сидели здесь ночью  накануне того дня, как его положили в больницу. Из его письма ты узнаешь  и все остальное. А теперь здесь  сидим мы с тобой».

 

«Георг, – отозвалась наконец  мама. – Я жду и в то же время  страшусь этого письма. Мне хочется, чтобы ты был дома, когда я буду его читать. Обещай, что не оставишь меня».

 

Я пожал ей руку. Мне казалось важным быть рядом с мамой, когда  она будет читать письмо отца. Было бы неправильно, чтобы Апельсиновую Девушку утешал Йорген, когда она будет читать длинное письмо Яна Улава. Но и ему будет позволено прочитать письмо моего отца. Легко он не отделается.

 

Я сказал: «В ту ночь, здесь, на террасе, отец сказал мне, что должен нас покинуть».

 

Она резко повернулась  ко мне: «Видишь ли, Георг… не знаю, смогу ли я еще раз говорить об этом. Есть одна вещь, к которой  ты должен относиться с уважением. Ты понимаешь, что бередишь старую рану? Или не понимаешь?»

 

Она почти рассердилась. Точно  рассердилась.

 

«Конечно понимаю», – сказал я.

 

Мы долго сидели, не проронив ни слова. Может быть, целый час. Я  был поражен. Маме всегда быстро становилось  холодно.

 

Увидев новую звезду или  планету, я показывал ее маме, но вскоре звезды стали бледнеть, а  когда рассвело, и вовсе исчезли.

 

Перед тем как уйти в  дом, я снова показал ей на небо и сказал: «Там высоко вращается  большое око. Оно весит более  одиннадцати тонн, оно такое же большое, как паровоз, и держится с помощью двух крыльев».

 

Мама вздрогнула, она не поняла, что я имею в виду.

 

Я вовсе не собирался пугать ее, у меня и в мыслях не было рассказать ей какую-нибудь историю про привидения. Чтобы успокоить ее, я быстро сказал: «Это телескоп Хаббл. Око Вселенной».

 

Она улыбнулась типичной маминой  улыбкой и протянула руку, чтобы  погладить меня по голове. Но я успел  уклониться. Она думала, что я  еще ребенок. А может, решила, что  я вспомнил о своем сочинении.

 

«Когда-нибудь мы разгадаем, что же такое все это», – сказал я.

 

 

 

На другой день мне разрешили  не ходить в школу. Надо только сказать  учителю все как есть, считала  бабушка. Мне следовало сказать, что мы получили письмо от моего  отца, который умер одиннадцать лет  назад. В подобных ситуациях всегда нужна передышка, прибавила она.

 

В подобных ситуациях, думал  я. Мне и в голову не могло прийти, что существуют ситуации, подобные получению письма от давно умершего отца.

 

Дедушке с бабушкой пришлось уехать в Тёнсберг, так и не прочитав отцовского письма. Я обещал, что они прочтут его самое позднее через неделю. Бабушка немного дулась на то, что ей придется ждать так долго. Ведь это она нашла письмо, она заставила дедушку предпринять эту поездку в Осло. Но дедушка напомнил ей слова Йоргена.

 

В то утро Йорген рано ушел на работу, я его почти не видел, но мы с мамой остались дома. В полдень я уснул на желтом диване, потому что не спал всю ночь. Когда я проснулся, началось небольшое шоу на чердаке.

 

Я попросил маму найти все  ее старые картины, написанные в Севилье. К счастью, она ни одной не выбросила, хотя снова повторила, что «переросла их». Она произнесла эти слова, передвигая старый портрет отца, написанный ею по памяти. Мы с ней ничего не сказали  о нем, но, увидев его, я вздрогнул. Ни на одной картине я никогда  не видел таких пронзительно синих  глаз. Я подумал, что, должно быть, маме потребовалось много кобальта. И  еще подумал, что, должно быть, эти  глаза видели то, чего не видел большие  никто.

 

«Ты все-таки не переросла  папу», – сказал я. Это был не вопрос. Это звучало как утверждение.

 

Я заставил маму снова повесить в холле старую картину с апельсиновыми  деревьями. Мы с ней сняли другую картину и повесили апельсиновые деревья точно на то место, где  они висели, когда отец сидел там и писал на своем компьютере. В то время ему приходилось ходить осторожно, чтобы не сдвинуть с места железную дорогу. То было другое время.

 

Мне понравилось, как мы повесили картину с апельсиновыми деревьями, смотреть на нее было приятно. С таким  небольшим возвратом к прошлому Йорген, по моему мнению, должен был смириться. Я так и сказал.

 

В большой коробке на чердаке  мы нашли мою железную дорогу. Нашли  мы и старый компьютер. Я перенес  его в холл, присоединил к нему монитор, включил в розетку и  попытался запустить. Это была старая досовская программа, и редактор назывался Word Perfect. Отец одного моего школьного товарища до сих пор пользуется таким музейным экспонатом, и я много раз входил в него.

 

Но чтобы получить доступ к документам, написанным отцом, компьютер  попросил меня ввести пароль максимум из восьми букв. Именно этот пароль мои  родственники и не могли вскрыть  одиннадцать лет назад.

 

Пока я возился с  компьютером, мама стояла у меня за спиной. Она сказала, что они перепробовали  множество разных слов и чисел, например, день рождения, номер машины, личный номер.

 

У меня зародилось подозрение, что все должно быть гораздо проще. И я набрал слово из восьми букв: А-П-Е-Л-Ь-С-И-Н. Компьютер сказал «динъ», и передо мной открылся список так называемых директорий, записанных на твердом диске.

 

Мама была поражена, но это  еще мягко сказано. Она схватилась за лоб и чуть не лишилась чувств.

 

[Dir] на старых компьютерах соответствует тому, что в новых называется «папки». И название каждой папки тоже должно было состоять из восьми букв. Одна папка называлась werunika ».

 

Я набрал это слово и  нажал ENTER. «Мышей» у старых компьютеров  не было. В папке был один-единственный документ, и он назывался «georg.doc». Я снова нажал ENTER. И уставился  в тот же текст, который читал  вчера вечером у себя в комнате: Сядь поудобнее, Георг. Я хочу, чтобы  ты устроился поудобнее, потому что  должен рассказать тебе одну душещипательную  историю… Я нажал два раза НОМЕ и стал жать вертикальную стрелку  вниз, чтобы проглядеть весь документ. На это ушла вечность, не меньше десяти секунд. Да, самая последняя фраза в документе была: Но мечта о несбыточном имеет свое название. Мы называем ее надеждой.

 

 

 

Я нашел письмо отца в его  старом компьютере, и это было гениально: ведь, решив написать эту книгу  вместе с ним, я приготовился к  кропотливой работе с ножницами  и клеем. Теперь моя задача облегчалась, теперь мне требовалось только войти  в компьютер и вписать собственный  текст перед текстом отца, внутри него или после него. И у меня возникло реальное чувство, что мы вместе пишем эту книгу.

 

После некоторых усилий я  наладил и старый ромашковый принтер. Это была такая древность, что  я даже боялся, как бы какой-нибудь тайный агент из Технического музея  не украл его у меня. Он гремел, грохотал и тратил по четыре минуты на каждую страницу. Потому что молоточек  ударял отдельно по каждой букве. Одиннадцать  лет назад, в год смерти отца, это  сооружение считалось современным!