«Любовный дневник» Анны Андреевны Ахматовой. (Тема любви в ранней лирике)

Как велит простая учтивость,

Подошел ко мне, улыбнулся,

Полуласково, полулениво

Поцелуем руки коснулся –

И загадочных, древних ликов

На меня поглядели очи...

Десять лет замираний и криков,

Все мои бессонные ночи

Я вложила в тихое слово

И сказала его – напрасно.

Отошел ты, и стало снова

На душе и пусто и ясно.

Роман кончен. Трагедия десяти лет рассказана в одном кратком событии, одном жесте, взгляде, слове. Нередко, миниатюры Ахматовой были, в
соответствии с ее излюбленной манерой, принципиально не завершены и подходили не столько на маленький роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на случайно вырванную страничку из романа или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходило между героями прежде. Стихотворение 
«Хочешь знать, как все это было?..» написано в 1910 году, то есть еще до того, как вышла первая книжка Ахматовой – «Вечер» (1912), но одна из самых характерных черт поэтической манеры Ахматовой в нем уже выразилась в очевидной и последовательной форме. Ахматова всегда предпочитала «фрагмент» связному, последовательному и повествовательному рассказу. По её мнению, он давал прекрасную возможность насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того, как ни странно, фрагмент придавал изображаемому своего рода документальность: ведь перед нами и впрямь как бы не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора, не то оброненная записка, не предназначавшаяся для чужих глаз. Мы, таким образом, заглядываем в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям автора, не предполагавшего нашей невольной нескромности. Нередко стихи Ахматовой подходят на
беглую и как бы даже не «обработанную» запись в дневнике. Иногда такие любовные «дневниковые» записи были более распространенными, включали в себя не двух, как обычно, а трех или даже четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на «романную страницу» неизменно сохранялась и в таких миниатюрах. Особенно интересны стихи о любви, где Ахматова – что, кстати, редко у нее – переходит  к «третьему лицу», то есть, казалось бы, использует чисто повествовательный жанр, предполагающий и последовательность, и даже описательность, но и в таких стихах она все же предпочитает лирическую фрагментарность, размытость и недоговоренность. Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:

Подошла. Я волненья не выдал,

Равнодушно глядя в окно.

Села, словно фарфоровый идол,

В позе, выбранной ею давно.

Быть веселой - привычное дело,

Быть внимательной - это трудней...

Или томная лень одолела

После мартовских пряных ночей…?

Ахматова и Пушкин.

Имя Ахматовой не раз ставили рядом с именем Пушкина. Об Ахматовой заговорили как о продолжательнице пушкинской традиции буквально после ее первых поэтических шагов. Но в то же время ее имя всегда произносилось как имя совершенно самостоятельного, неповторимо оригинального поэта.

Одним  из неоскудевающих источников творческой радости и вдохно­вения для Ахматовой был Пушкин. Она пронесла эту любовь через всю свою жизнь, не побоявшись даже темных дебрей литературоведения,  куда входила не однажды, чтобы прибавить к биографии любимого поэта несколько  новых  штрихов. Ахматова, преклонявшаяся перед именем Пушкина, черпавшая душевные силы в изучении его творчества и внесшая в пушкинистику весомый вклад, с некоторой настороженностью относилась к настойчивым попыткам слишком категоричного сближения их имен.

Она была воспитана на преклонении перед оригинальностью, охватившем в начале ХХ века все виды искусства; всякое подражание или заимствование казалось ей недопустимым и лишь в редких случаях - извинительным. Ахматова жаловалась, что «Евгений Онегин», «как шлагбаум», перегородил дорогу русской поэме и, что успеха удалось достичь лишь тем, кто умел найти собственный путь.

Любовь к Пушкину усугублялась еще и тем,  что по стечению обстоя­тельств Анна Ахматова - царскоселка,  ее отроческие,  гимназические годы прошли  в Царском Селе, теперешнем Пушкине, где и сейчас каждый невольно ощущает неисчезающий пушкинский дух, словно навсегда поселившийся на этой вечно священной  земле русской Поэзии.  Те же Лицей и небо и так же грустит девушка над разбитым кувшином, шелестит парк, мерцают пруды и, по-видимому, так же является Муза бесчисленным паломничаю­щим поэтам.

Для Ахматовой Муза всегда – «смуглая».  Словно она возникла перед ней в «садах Лицея» сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста - подростка,  не однажды мелькавшего в «священном сумраке» Екатерининского парка, - он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не искала с ним встреч.  Во всяком случае, ее стихи, посвященные Царскому Селу и Пушкину, проникнуты той особенной краской чувства, которую лучше всего назвать влюбленностью, - не той, однако, несколько отвлеченной, хотя и эк­зальтированной  влюбленностью,  что  в почтительном отдалении сопровож­дает посмертную славу знаменитостей, а очень живой, непосредственной, в ко­торой бывают и страх,  и досада,  и обида, и даже ревность... Да, даже ревность! Например, к той красавице с кувшином, которою он любовался, воспел и навек прославил...  и которая теперь так весело грустит,  эта нарядно обнаженная притворщица, эта счастливица, поселившаяся в бессмертном пушкинском стихотворение!

Урну  с  водой  уронив,  об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! Не  сякнет  вода,  изливаясь из урны разбитой;

Дева,  над вечной струей, вечно печальна сидит.

Ахматова с женской пристрастностью вглядывается и в знаменитое из­ваяние, пленившее когда-то поэта,  и в пушкинский стих. Ее собственное   сти­хотворение, озаглавленное (не без тайного укола!), как и у Пушкина, «Царско-сельская статуя», дышит чувством уязвленности и досады:

                     И  как  могла я ей простить

                     Восторг твоей хвалы влюбленной...

                     Смотри,  ей весело грустить,

                     Такой нарядно обнаженной.

Надо сказать,  что  небольшое ахматовское стихотворение, безусловно, одно из лучших в уже необозримой сейчас поэтической  пушкиниане, насчиты­вающей, по-видимому, многие сотни взволнованных обращений к великому ге­нию русской литературы. Но Ахматова обратилась к нему так, как только она одна и могла обратиться, - как влюбленная женщина, вдруг ощутившая мгно­венный укол нежданной ревности.  В сущности,  она не без мстительности до­казывает Пушкину своим стихотворением,  что он ошибся, увидев в этой осле­пительной стройной красавице с обнаженными плечами некую вечно печаль­ную деву.  Вечная грусть ее давно прошла,  и вот уже около столетия она втайне радуется и веселится своей поистине редкостной,  избраннической, за­видной и безмерно счастливой женской судьбе, дарованной ей пушкинским словом и именем.

Как бы то ни было,  но любовь к Пушкину, а вместе с ним и к другим многообразным  и  с  годами  все расширявшимся культурным традициям в большой степени определяла для Ахматовой реалистический путь развития.           В этом отношении она была и осталась традиционалистской. В обстановке              бур­ного развития различных послесимволистских течений и групп, отмеченных теми или иными явлениями буржуазного модернизма,  поэзия Ахматовой           10-х годов могла бы даже выглядеть архаичной,  если бы ее любовная лирика,  каза­лось бы, такая интимная  и узкая,  предназначенная ЕЙ и ЕМУ,  не приобрела в лучших своих образцах того общезначимого звучания, какое свойственно только  истинному искусству.

Проблема, вызывавшая разноречивые мнения у исследователей, усложнилась под влиянием исторических обстоятельств.

Постановление 1946 года ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», полное площадной брани по адресу Зощенко и Ахматовой, на долгие годы сделало невозможным серьезное исследование этой проблемы.

Насмерть перепуганным литературоведам само сопоставление имен Ахматовой («барыньки, мечущейся между будуаром и молельной») и Пушкина – святыни русской культуры - стало казаться недопустимым кощунством. Такой точки зрения придерживались, например, историк советской литературы                          А. И. Метченко и надзиравший за состоянием советской поэзии П. С. Выходцев. Эта официальная точка зрения держалась довольно долго – Выходцев утверждал ее и в 60-е годы в своей книге «Поэты и время», и в статьях 70-х годов.

Поэтому даже в 1987 году никого не удивляло высказывание, например, некоего В. Сахарова: стихи Ахматовой –  «поэзия шепота», ближе всего стоящая к «холодновато – правильным конструкциям акмеистов», «несопоставимая по масштабу с поэтическим миром Пушкина».

Вплоть до 20 октября 1988 года, когда решением ЦК КПСС было официально отменено постановление 1946 года, поэзия Ахматовой, говоря словами А.Тарковского, оставалась «полупризнанной, как ересь». И всякий, кто писал о ее творчестве, как о настоящем искусстве, волей или неволей должен был занимать оборонительную позицию, каждый раз, заново доказывая право этой поэзии на существование.

Конечно, борьба за возвращение имени Ахматовой началась гораздо раньше – сразу после ХХ съезда КПСС. Книга  А. И. Павловского «Анна Ахматова», написанная именно с этой благородной целью, вышла в 1966 -м, в год ее смерти, и имела отчасти характер победной реляции: поэтесса достойно завершила свой творческий путь, ее имя невозможно вычеркнуть из истории советской литературы.

Для окончательного закрепления этого тезиса  А. И. Павловский нашел эффектный ход: он заговорил о любви Ахматовой к Пушкину – более как о влюбленности, «женской пристрастности», «даже ревности».

Живую Ахматову это могло бы покоробить. Но после ее смерти такой подход был вполне в духе мифологизированного сознания эпохи. Цитаты из книги Павловского стали кочевать из одной популярной публикации в другую, любовь ее к Пушкину приобрела символический характер, стала знаком чудесного спасения грешницы от ереси модернистов – вроде истории любви Марии Магдалины к Христу.

Вошло в обычай отмечать любые черты сходства Ахматовой и Пушкина, не вдаваясь в смысл этого сходства: «Когда же речь идет о пушкинских реминисценциях в творчестве Ахматовой, (...) то их необходимость и естественность так очевидны, что любое их истолкование, в конечном счете, кажется маловажным...».

Примером того, как в некоторых работах понятие «пушкинская традиция» превращается в некую туманную абстракцию, единственным ощутимым качеством которой остается положительный знак, может быть следующее высказывание Наума Коржавина: «Об Ахматовой (...) необходимо говорить и потому, что, несмотря на погруженность в «романность» своего века, по природе она поэт скорее пушкинского склада, чем романного или романтического»

Говоря о теме «Ахматова и Пушкин», нельзя не затронуть сравнение двух стихотворений, написанных этими поэтами – «Сказка о чёрном кольце» Ахматовой и «Талисман» Пушкина.

Для нас существенно, что и Пушкин, и Ахматова выступают как лирики, в основе произведений которых лежат глубоко личные переживания, известные биографам и литературоведам - роман с Е. К. Воронцовой у Пушкина, отношения Ахматовой с  Б. Анрепом. В обеих историях фигурировало кольцо, подаренное перед разлукой: Воронцовой – Пушкину, Ахматовой – Анрепу.

Необходимо отметить, что реальные подробности этих отношений не вошли в рассматриваемые произведения, они известны благодаря специальным разысканиям и публикациям. Сами поэты не пожелали раскрывать читателю ни реальные имена, ни реальные биографические обстоятельства. Более того, в обоих случаях эти обстоятельства были преображены мощным лирическим началом.

Мы можем сказать, что личные, политические и исторические факторы очень важны в предыстории обоих произведений, однако их разница остается читателю практически незаметной, потому что никак не проступает в содержании. Здесь Ахматова остается лириком ничуть не в меньшей мере, чем Пушкин.

Формально пушкинское стихотворение более традиционно для лирики.                    Оно представляет собою два монолога: речь счастливого возлюбленного и речь влюбленной волшебницы. Оба голоса объединены авторской интонацией, допускающей и некоторую степень эпической отстраненности в первой, повествовательной строфе. Однако лирическая стихия господствует на всех уровнях: и как бурное эмоциональное начало в речи волшебницы, и как завораживающий ритм, и как заклинательные повторы окончаний каждой строфы.

Ахматовская сказка уже по заглавию тяготеет к эпичности в гораздо большей степени. Правильной разбивки на строфы нет. Неравенство частей настолько бросается в глаза, что делает незаметным использование того же размера, что и в пушкинском стихотворении - четырехстопного ямба. Все три ее части носят повествовательный характер; у каждой из частей есть свой маленький повествовательный, почти кинематографический острый сюжет, но каждый из сюжетов развивает повествование в самостоятельном плане.

Но стихотворение Ахматовой - это тоже лирика. Все три части объединены образом лирической героини. Образ этот отчетливо восходит к поэтике романтизма.

Несмотря на видимое усиление плана изображения, ее лирика не превратилась в роман, она осталась лирикой. Выразила она, несмотря на глубоко индивидуальный характер собственных переживаний, тот же тип чувства, который ввел в русскую культуру Пушкин.