Педагоги новаторы

Есть еще  один аспект, который необходимо назвать, говоря о соотношении памяти для  дискурса. Это прагматика памяти для человека, то есть фактическое обращение к знаниям, хранящимся в памяти, к мнемическим процессам. Сцепляясь с ментальными процессами, память участвует в построении аналогий и сопоставлений, в вынесении оценок, в выработке оперативных тактик и дальнедействующих стратегий. Разновидности дискурсов дифференцированы в этом отношении. Общеобразовательное и профессиональное знание составляет содержание профессионального обучения и в педагогическом дискурсе окаймляется речевыми актами совета, просьбы, требования, поддержки, вопроса (запроса информации) в которых используются базовые глаголы памяти (Запомните правило; Вспомните, как определял знак Соссюр, и Вам будет легче ответить на вопрос. Не припоминаете?; Вы, конечно, помните, сколько маршалов было у Наполеона. А как их звали?). Административно-канцелярский дискурс, СМИ, реклама, вербализующие организацию социальной жизни, систематически используют глаголы «напоминать», «забыть» с отрицанием, «запомнить» (Напоминаем Вам, что срок Вашей страховки (подачи тезисов) истекает 10 сентября; Не забудьте подписаться на нашу газету на следующее полугодие; Запомните номер нашего телефона). Совершенно особое значение имеют мнемические смыслы в той разновидности юридического дискурса, которая связана с показаниями свидетелей, обвиняемых, потерпевших, процедуры суда (Постарайтесь вспомнить как можно точнее, в какое время Вы вышли из дома; Не припомните, кто еще был с Вами в тот вечер; Напоминаю Вам, что Вы имеете право не давать показаний без адвоката). В повседневном дискурсе поддержание в памяти актуальной информации составляет существенную часть ежедневного общения (Ключи не забыл?; Не забудь поесть, когда вернешься; Ты помнишь, во сколько мы встречаемся? Напомни мне, чтобы я позвонила в поликлинику). В межличностном общении, в автокоммуникации прагматика памяти раскрывается особенно полно. Глаголы памяти формируют косвенные речевые акты со значением мольбы, просьбы, обещания, упрека, угрозы, просьбы, совета и др. Художественные тексты демонстрируют нам, как общий фонд знаний, имеющийся у собеседников, может быть использован для установления эмоционально теплой либо неприязненной атмосферы, для поддержания или восстановления утраченного контакта либо, напротив, полного разрыва, в целях провокации и разоблачения либо утешения и умиротворения. Человек может сознательно вызывать в памяти события и образы, окрашенные позитивно, и это будет способствовать укреплению его веры и жизнелюбия или, напротив, становиться источником отчаяния; или он может глушить собственные воспоминания, более или менее безуспешно стараться вытравить из памяти то, что причиняет психологический дискомфорт (Я все помню, Я все забыл, Я не могу и не хочу ничего забывать; Я хочу и не могу забыть; Я хотел забыть, и я забыл). Память, таким образом, прагматически значима для жизнедеятельности и для жизнестроительства личности, она влияет на его картину мира и на доминанту в его мировоззрении. Само представление о памяти, будучи вербализованным, свидетельствует о человеке. Об этом, кстати, свидетельствуют многочисленные стихотворения и стихотворные строки о памяти, о воспоминании - в русской поэзии совсем различная память и разная оценка памяти, скажем, у Н. Гумилева и у А. Ахматовой, у М. Цветаевой и у З. Гиппиус. Но не только поэты пытаются передать в стихах свое представление о памяти:  

Память: математика путей,

Алгебра смещений и скрещений,

Память - сердце, память - мавзолей,

Мщение и, может  быть, прощенье

(И.И. Ревзин).  

Память  в зеркале языка  

Выше уже  говорилось о вкладе в изучение памяти философии и психологии. Каждая из этих наук предлагает свои различения и свой объем знаний о памяти. Здесь есть область пересечения (хотя философский дискурс с трудом переводится на уровень экспериментов) и собственные проблемы. В свою очередь, язык предлагает собственное видение, частично пересекающееся со знанием двух дисциплин, но и существенно отличающееся от него. В качестве примера можно привести разграничение небольшой по объему кратковременной памяти, участвующей в «первичной обработке стимулов, поступающих из окружения», и «обширным хранилищем информации и знаний, называемых долговременной памятью» [12]. Подобная дифференциация имеет место и в языке (ср. в русском языке короткая и долгая память), но со своей семантической нюансировкой, включающей обычно оценочные смыслы. Сходным образом признак намеренность-ненамеренность в запоминании и припоминании отчасти - но вот именно отчасти! - отражается в использовании личной либо безличной конструкции (я запомнил - мне запомнилось, я вспомнил - мне вспомнилось). Для выявления представлений о памяти и забвении в языке важно также обращение не только к норме, но и к тем разнообразным отступлениям от нормы, которые обнаруживаются в художественном - и прежде всего в поэтическом дискурсе, который вскрывает невостребованные в других дискурсах потенции языковой системы. Наконец, следует иметь в виду, что поле памяти в языке - это нечто гораздо более широкое, чем только память и мнемические процессы. Мы выделяем памятные места, памятные даты и памятные события; мы окружаем себя предметами, в которых материализуется наша связь с прошлым (Это кольцо мне дорого как память) и превращаем прошлое и самих себя в материализованную память - разнообразные памятные знаки - сувениры и посвящения (На память о нашей встрече, В память о нашей дружбе, В память о совместной работе), мы пребываем в уверенности, что мы живы, пока нас помнят и обещаем умершим, которым ставим памятники, что они на-долго, навсегда или навечно останутся в нашей памяти. Иначе говоря, память в такой же степени составляет часть нашей жизни, в какой наша жизнь составляет содержание памяти. И язык метит самим словом «память», производными от него, многочисленными идиомами и интертекстами совокупность всего, что в языковом сознании воспринимается как проявление памяти либо имеющее отношение к ней.

Прежде чем  перейти к языковой концептуализации мнемических процессов, нужно еще раз напомнить их максимально расчлененную конфигурацию. Лучше всего это сделать с помощью геометрической фигуры перевернутого конуса, как это сделал в свое время Анри Бергсон в «Материи и памяти» (1896). Своей вершиной конус обращен к настоящему, в котором пребывает субъект как субъект ощущений, восприятий и мышления. В этом настоящем совершается несколько информационных процессов, относящихся к памяти. Один из них - это так называемая мгновенная (immediate) память, - срок удержания информации здесь крайне недолог и не предназначен для дальнейшего удержания. Следом идет память кратковременная, которая, как можно это предположить, подвергается дальнейшей фильтровке: это оперативная информация, значение которой оказывается исчерпанным через небольшой промежуток времени, и это то, что уходит дальше в долговременную память. И вот все это относится к первому из мнемических процессов - запоминанию. Здесь, конечно, замечательна роль настоящего, которое каждую секунду становится прошедшим. Память как будто устанавливает на него свой взгляд и выделяет то, чему предстоит стать следом. Воспоминание, таким образом, рождается в настоящем, в момент впечатления, и отсюда же идет начало забвения. И вот от этой связи конца конуса с настоящим проистекает материальность следа: «…материальный след весь целиком пребывает в настоящем и для того чтобы обозначить, что он есть образ прошлого, его необходимо наделить семиотическим измерением» [13]. Так возникают мнемические следы - семиотические знаки памяти.

К запоминанию  относят и то, что не связано  с настоящим, - это способ обучения, усвоения определенной суммы знаний и умений, это разнообразные мнемотехники, относящиеся к ars memoria, своеобразный «вызов» забвению. Часть этих знаний постоянно находится в эксплуатации (отсюда память - привычка), другая часть при воспроизводстве не претерпевает каких-либо изменений, систематически подключаясь к тому настоящему, в котором находится субъект памяти. Можно ли назвать семиотическим процесс воспроизведения через повторения, например, когда ученик повторяет на уроке выученное наизусть стихотворение? Здесь, можно сказать, означаемое становится знаком самого себя, но все же есть один момент, который позволяет говорить о некоей семантической надбавке - о невхождении объекта воспроизведения в актуальное настоящее субъекта.

Таким образом, мы видим, что уже первый мнемический процесс - запоминание включает в себя много разных процессов. Естественно, что о каждом из них мы можем сказать по отдельности. но концептуализирует ли их как разные сам язык? В принципе стратегия языка такова: в общем наименовании зафиксировать знание о том общем, что соединяет по многим параметрам не совпадающие процессы, производя дальнейшую дифференциацию на уровне проявления грамматических категорий (числа, времени, вида), сочетаемости, возможной словарной и контекстуальной синонимии, формирования собственных лексических подполей, обеспечивающих порождение высказываний с «мнемонаименованиями».

Вернувшись  к фигуре перевернутого конуса, можно  гипотетически проследить то, что  происходит с информацией, владельцем которой становится субъект в  результате запоминания. Ясно, что она  удаляется от того настоящего, в  котором теперь находится субъект. При этом информация, составляющая память-привычку, постоянно возвращается, претворяясь в действие. Что же касается остального, то кажется убедительным разграничение «чистого» воспоминания и образа-воспоминания. «Чистое» воспоминание до поры до времени не дает о себе знать, оно виртуально, бессознательно, ему свойственно «существование, сходное с тем, какое мы приписываем внешним предметам, когда не воспринимаем их» [14]. И, собственно, узнать о существовании воспоминания можно только каким-то образом вернув их в настоящее. Это и осуществляется с помощью припоминания - воскрешения в памяти, узнавания, когда присутствующий в сознании образ совмещается, допустим, с лицом человека, который кажется незнакомым, и происходит его опознание. Самое интересное, что здесь воспоминание как бы инвертируется: мы можем считать, что на этот раз уже сам объект узнавания становится означающим по отношению к означаемому - образу-воспоминанию». Чудо узнавания является, собственно говоря, главным доказательством существования воспоминаний.

Итак, возвращаясь  к фигуре конуса, мы можем сказать, что основание - это вся совокупность имеющихся в памяти воспоминаний, которые «всплывают» в актуальном сознании субъекта либо возвращаются к нему в результате усилий - в  процессах припоминания и вспоминания. Сказав о том, что воспоминания «всплывают», мы тем самым вновь обозначили связь памяти и последнего мнемического процесса - забывания/забвения, потому что не только еще раз артикулировали координату вертикали (глубокое забвение, глубины памяти), но и апеллировали к концептуализации забвения как водного резервуара. Соединение памяти и забвения в этом ракурсе особенно интересно и значимо, потому что обычно память концептуализируется как твердая субстанция (ср. устойчивый оборот Находясь в здравом уме и в твердой памяти). А соотношение память-забвение, на самом деле, совсем не прямолинейно антонимичное Забвение как стирание следов - тех самых образов-воспоминаний - это естественное завершение совокупности мнемонических процессов. Но дело в том, что существует и совсем другая ситуация - мы вспоминаем то, о чем мы никогда не помнили и не запоминали. Это прекрасно показал Фрейд своим анализом бессознательного. В таком случае забвение (глубокое забвение в отличие от поверхностного, обратимого забвения), как и память, само становится резервуаром информации: «…это уже не забвение из-за стирания следов, а забвение, которое можно назвать резервом или ресурсом» [15]. Доступ к подобной информации может быть чрезвычайно затрудненным (о чем и свидетельствует психоанализ), в других же случаях речь идет об «иммемориальном» ресурсе, о том, «что никогда не было для меня событием и чего мы даже никогда по-настоящему не постигали, что скорее является не формальным, а онтологическим» [16]. Невольно приходят на ум поэтические строки:  

Так дети, в  синеве простынь,

Всматриваются в память

(М. Цветаева).  

Спрашивается, что могут дети, tabula rasa, усмотреть в своей памяти? Ясно, что ничего, кроме памяти забвения - возможно, об основах, об истоках бытия. (Этот пример показывает также значение поэтического дискурса не только как сферы ненормированных реализаций языка, но и как сферы знания, рожденного прозрением, истинность которого «объективная» наука не может ни доказать, ни опровергнуть).

Рассмотрев  детально мнемический цикл, мы можем сказать теперь, что основные мнемические процессы выделены в языке как концепты донаучного знания [17] (неслучайно, кстати, философский дискурс о памяти нередко строится на толковании слов, входящих в словарь памяти). Глаголы памяти следуют событийной экспериенциальной схеме («experiencing-schema»), под которой понимается «the mental processing of the contact of the world» [18]. В этой схеме субъект выступает как «центр регистрации» этих контактов и выступает в «the role of entity that has a mental experience» [19], а объект - в роли пациенса, свободного от энергии воздействия. Лексическое выражение мнемических процессов специфично для разных языков. Так, в русском языке [20] использована техника приставочного словообразования: от глагола помнить, имеющего общую этимологию с памятью [21] и называющего мнемический процесс «хранение информации», образованы многочисленные глаголы, называющие другие мнемические процессы: запомнить, разг. упомнить (процесс запоминания, «меморизации»), вспомнить (устар. воспомнить, прост. вспомянуть), поминать, напомнить, припомнить (процесс воспроизводства информации). Особняком стоит лишь глагол «забыть», производный от глагола существования, концептуализирующий (с учетом значения приставки за-) субъекта данного мнемического процесса как находящегося в том месте, доступ к которому заслонен преградой (как писал М. Хайдеггер, определяя время, «отсутствие тоже всегда дает о себе знать как способ присутствия» [22]). В системе языка лексемы, служащие названием мнемических процессов, подвергаются дальнейшей семантической и стилистической дифференциации (так в русском языке различаются забывание и забвение: забвение является стилистически возвышенным, поэтому Лета - это река забвения, но не *река забывания.