Бодрияр и Симулякры

Изменение отношения к знаку началось с  понимание того, что знаки стали  отсылать лишь друг к другу согласно логике иллюзии. Тем самым Бодрийяр противопоставляет две позиции, значимые для истории европейской  мысли: первая говорит о совместимости  реального и иллюзорного, тогда  как вторая отражает осознание тотальной  несовместимости реальности и иллюзии (которая, согласно Бодрийяру, воплотилась  в манихействе). Прицип иллюзорности мира и принцип его реальности фундаментально несовместимы. Иллюзия  – это не ирреальность или не-реальность, скорее, она предполагает, как это  содержится в исходном латинском  значении слова «il-ludere» разыгрывание, вовлеченность в игру (mise un jeu) реального. Иллюзия связана с соблазном, который предлагает рассматривать мир как магический универсум, тогда как симуляция, напротив, делает мир рационально познаваемым и однозначным. Сам же Бодрийяр не верит в возможность осознания (realisation) мира на основании каких-либо рациональных принципов.

Соответственно  тотальная иллюзия – это первая стадия на пути к симуляции. В рамках этой стадии мир предстает как  мифологическая совокупность символов, поддерживающих единство социального. Затем последовала фаза рациональности, связанная с производством эффекта  реальности при помощи знаков и их интерпретации. По завершении этой фазы знаки оказались разделены и  отсылали не друг к другу, но к их собственному имманентному и трансцендентному. Следующая фаза была связана с  игрой диалектики знака, игрой, благодаря  которой реальность была противопоставлена  имманентному или трансцендентному знака. Это движение достигает своего апофеоза с приходом медиа, когда  знак вновь становится тотальным. Но это вовсе не означает возврата на первую стадию – к символическому порядку реальности. Сегодня знак утверждает то, что Бодрийяр называет принципом гиперреальности.

Постановка  проблемы гиперреальности также  связана с проблемой репрезентации. Архаический символический порядок  предполагал, что вопрос о соотношении  знака и референта в принципе не может быть поставлен, т.е. слова  и вещи являются неразличимыми, так  же как образы и реальность. В  условиях господства символического образ  и есть подлинная реальность, воплощение сакрального. Вопрос о том, насколько  порядок дискурса или же порядок  образов отражают реальность, и что  есть реальность – то, что дано в  ощущении или же нечто иное, идеальное, метафизическое – становится возможен лишь с распадом символического. Современная  ситуация знаменует крушение и этой системы ценностей, поскольку в  ней снимается оппозиция между  означающим и означаемым, словом и  референтом, образом и подобием, но снятие происходит в пользу означающего, вследствие чего мы вынуждены признать, что все есть знак, и кроме семиотической  реальности нет и не может быть никакой другой. Проблема не в том, что вещи могут быть прочитаны  как знаки, но в том, что знаки  могут быть представлены в различных  модальностях, в том числе как  вещи. Как пишет Бодрийяр, в современной  культуре «образ не является больше истиной объекта: оба сосуществуют в одном физическом пространстве и в одном и том же логическом пространстве, где они «играют» роль знаков…»¹¹. Соответственно, противопоставление между знаком и референтом больше невозможно. Стирается и грань между реальным и воображаемым: быт, политика, экономика и другие сферы повседневности подчинены логике фантазма, «мы повсюду уже живем в «эстетической» галлюцинации реальности»¹². В условиях классической рациональности под реальностью понимают то, что можно эквивалентно воспроизвести, но такое понимание оборачивается сегодня другой стороной: реальность – это то, что всегда уже воспроизведено, т.е. гиперреальность.

Симуляция противостоит репрезентации. Репрезентация  строится на принципе эквивалентности  знака и реального. Даже если эта  эквивалентность есть ничто иное, как утопия, она все равно является фундаментальной аксиомой: реальность, это то, что можно описать или  воспроизвести. Симуляция, напротив, является следствием самой утопии эквивалентности, радикального отрицания знака как  значения (valeur). В то время как репрезентация стремится абсорбировать симуляцию, интерпретируя ее как ложную репрезентацию, симуляция охватывает (поглощает) всю систему репрезентации как симулякр.

Эра симуляции  начинается с ликвидации всех референций и их искусственного восстановления в виде знаковых систем, «материи более  податливой, чем смысл». За счет этого  знаковые системы становятся пространством  воспроизводства логики эквивалентности, бинарных оппозиций, комбинаторной  алгебры, алеаторного кода. Больше не стоит вопрос ни об имитации, ни об удвоении, ни даже о пародии. Есть только вопрос подстановки знаков реального на место реального, т.е. о сдерживании (dissuasion) любого реального процесса путем  его операционального удвоения, симуляции, что представляет собой одну из стратегий  власти, разворачивающихся в сфере  социального. Непосредственное взаимодействие субъекта с миром и Другим оказывается  невозможным, поскольку все опосредовано знаками.

Согласно  логике иллюзии, исчезновение референта  не представляет собой проблему, поскольку  она изначально предполагает, что  его просто не существует. Поэтому  в некотором смысле сегодня мы возвращаемся на предыдущую стадию, но все же с некоторой разницей. Эта  эволюция не является в полном смысле исторической, скорее она метафизическая: универсум медиа, в который мы погружены, отличен от магического  универсума или «жестокого» универсума, в котором знак был действенным  только потому, что он функционировал как знак.

Концепция симулякра неразрывно связана с  концепцией имплозии социального, т.е. не является ни онтологической, ни гносеологической в полном смысле. Порядок симуляции  рассматривается Бодрийяром как  отражение логики позднего капитализма и противопоставляется как системе символического обмена, так и классическому капитализму, или, в терминологии Бодрийяра, порядку производства, основанному на принуждении к труду. Современная культура знаменует собой конец производства (все, что производится сегодня – это знаки) и, одновременно, начало внедрения новых властных стратегий, не предполагающих прямого насилия.

Понятие символического обмена предполагает радикально иную, нежели товарно-денежные отношения  капиталистического общества, модель экономики, построенную на даре, и, соответственно иную модель социального единства, определяемую феноменом сакрального. Бодрийяр рассматривает семиотическое  как результат трансформации  символического отношения в знак утраченной связи.

Эта проблема затрагивается практически во всех работах Бодрийяра, начиная с  его первой книги «Система вещей», где в заключении, пытаясь дать определение понятию потребление, Бодрийяр рассматривает потребление  как характерную черту «нашей промышленной цивилизации». Именно в  понятии потребления сходятся все  уровни анализа отношений человека с вещами в современном мире, Потребление  не просто противостоит как пассивная  практика активному производству, «потребление есть активный модус отношения –  не только к вещам, но и к коллективу, и ко всему миру…», «…на нем зиждется вся система нашей культуры»¹³. С точки зрения Бодрийяра, никакая иная культура – ни первобытная, ни феодальная, ни буржуазная культура XIX века – не знает феномена потребления. Потребление – это вовсе не удовлетворение потребностей. «Потребление – это не материальная практика и не феноменология «изобилия», оно не определяется ни пищей, которую человек ест, ни одеждой, которую носит, ни машиной, в которой ездит, ни речевым или визуальным содержанием образов или сообщений, но лишь тем, как все это организуется в знаковую субстанцию: это виртуальная целостность всех вещей и сообщений, составляющих отныне более или менее связный дискурс. Потребление, в той мере, в какой это слово вообще имеет смысл, есть деятельность систематического манипулирования знаками»¹⁴. В отличие от традиционной вещи-символа, тех же орудий труда, предметов быта, которые опосредовали собой «некое реальное отношение или житейскую ситуацию», т.е. вещей лишенных произвольности, соотнесенных с действиями человека, коллективными или индивидуальными жестами, предмет потребления является произвольным, т.е. вещь становится чистым знаком, утрачивая связь с «данным конкретным отношением» и обретающей смысл только в своей соотнесенности с другими вещами-знаками. Имеет смысл только различие между вещами.

Таким образом  Бодрийяр не только систематически противопоставляет  символическое и семиотическое  в системе потребления но и  развивает постструктуралисткую критику  политической экономии. Он сравнивает представление о стоимости товара и семиотическое значение, говоря, что в обоих случаях мы имеем  дело с бинарной оппозицией формы (соответсвенно, меновая стоимость и означающее) и содержания (потребительная стоимость, отсылающая к представлению о  потребности, и означаемое, предполагающее наличие референта). Эта оппозиция  служит своего рода алиби как для  системы семиотического, так и  для системы экономического обмена, т.е. производит иллюзию того, что  товары удовлетворяют потребности, а цена и стоимость отсылают к  объективной реальности труда и  пользы. Согласно Бодрийяру, дело обстоит  противоположным образом: реальность оказывается фрагментированной  только благодаря знаку (и таким  образом конституируется референт), а потребность производится благодаря  игре меновой стоимости, т.е. обмена знаков. Таким образом референт (реальность) не есть нечто внешнее по отношению  к системе «означающее – означаемое», но является продуктом знака и  связанной с ним редукции опыта. Это – симулякр символического, фантазм¹⁵.

При обретении  вещью статуса знака изменяется суть человеческих отношений, которые также оказываются отношениями потребления в силу их  опосредованности вещами, которые становятся их замещающим знаком – алиби. Таким образом, в современном обществе симулируется именно социальные взаимосвязи, а потребляются не сами вещи, а отношения, «обозначаемые и отсутствующие, включенные и исключенные одновременно». «Отношение более не переживается, оно абстрагируется и отменяется, потребляясь в вещи-знаке.» ¹⁶ Поэтому Бодрийяр определяет потребление как тотально идеалистическую практику, которая распространяется на все сферы жизни и культуры. Так, стремление к культуре остается, но не может быть реализовано, соответственно, потребляется идея, знаки культуры. То же относится и к идее революции. Потребление бесконечно, оно не связано с получением благ, так как в этом случае быстро наступило бы пресыщение. «В своей идеальности вещи/знаки равноценны друг другу и могут неограниченно умножаться, чтобы восполнять нехватку реальности»¹⁷. Потребление должно основываться на дефиците, и сегодня таким дефицитом является дефицит реальности.

В силу этого  особое место в концепции Бодрийяра  занимают медиа-образы. Эта проблема ставилась им неоднократно, начиная  с таких работ как «Общество  потребления» и «К критике политической экономии знака».

Сегодня почти нет субстанциальной качественной разницы между электронными медиа, такими как телевидение, и другими  формами репрезентации, такими как  язык, живопись, архитектура, поскольку  все они оперируют на одно уровне – уровне симуляции, а медиа-образы вытесняют порядок событий и объектов. Медиа-образы производят «псевдособытия». В результате мы оказываемся вовлечены в процесс «дезартикуляции» реального, его превращения в последовательность знаков, реальное замещается само-референциальными медиа, и мы потребляем «фрагментированный, отфильтрованный мир», индустриально произведенный с помощью медиа, превращенный в знаковый материал. Главная особенность масс-медиа состоит в том, что они нетранзитивны, производят не-коммуникацию, если понимать коммуникацию как обмен. Медиа всегда запрещают ответ, если только он не примет форму симуляции ответа, включенную в сам процесс передачи. Таким образом, функция медиа в современном обществе заключается в симуляции социального взаимодействия, т.е. они соответствуют логике «сдерживания», благодаря чему мы можем рассматривать сам факт их наличия как еще одну из стратегий власти. В современно культуре все формы становятся взаимозаменяемы, их можно рассматривать с точки зрения «информации» и «коммуникации», т.е. как побочные продукты симуляции.

С приходом медиа мы окончательно утратили мир  тотальной иллюзии и оказались  в состоянии гиперреальности. Сегодня  мы имеем дело со знаками, утверждающим принцип не-реальности, принцип абсолютного  отсутствия реальности – т.е. оказались  «по ту сторону принципа реальности».

Однако, образ не так-то просто редуцировать, и он сохраняет свою нигилистическую  власть, подрывающую все основания  различения между истиной и ложью  и опрокидывающую всю онтологическую и эпистемологическую традицию, на которой основывается западная история  философии.

В работах  позднего периода, в частности, в  лекции «Злой демон образов»¹⁸, Бодрийяр утверждает, что образ обладает собственной имманентной логикой, имморальной логикой без глубины, по ту сторону добра и зла, по ту сторону истины и лжи.

Само  название текста – «Злой демон  образов» отсылает к картезианской  традиции. В «Размышлении о методе»  Декарт упоминает о злом демоне, который мог сотворить несуществующий мир, включая несуществующую фигуру самого Декарта. Декарт пытается изгнать  демона при помощи сомнения, которое  должно привести сомневающегося к утверждению  существования мира и его объектов. Для того, чтобы разрешить это  сомнение, Декарт прибегает к доказательству бытия Бога как гаранта истинности познания. Бодрийяр говорит о том, что сегодня «злой демон образов» возвращается, и вместо него изгоняются сами сомнение и реальность. В интервью А. Чолоденко он прямо противопоставляет  свою концепцию картезианству¹⁹.

Картезианский проект открывает принцип рациональности, который позволяет поставить  вопрос о сомнении, основанном на представлении  о субъекте как субъекте познания, субъекте дискурса. Вопрос не в том, преуспел ли Декарт в своем начинании, противопоставляя субъект, конституирующий  себя, миру, наполненному подозрительными  образами. Важным является то, что картезианское  сомнение основано на обещании мира, существование  которого может быть подтверждено только в условиях его (сомнения) собственной  реальности. Тем самым, Декарт стремится  устранить онтологический разрыв между  сомневающимся в реальности субъектом  и самой реальностью.

Бодрийяр  ставит вопрос стоит совершенно по-другому. Когда он вводит в рассмотрение категорию  зла, его цель, по его собственным  словам, ближе к той, что была свойственна  манихейству. Эта позиция сформировалась задолго до Декарта и является по своей сути иррациональной. Картезианскому принципу рациональности, фундаментальному стремлению через сомнение или какой-либо иной способ, рационализации мира, противопоставляется  принцип, считавшийся ересью на всем протяжении истории христианства –  принцип зла самого по себе. Согласно этому принципу мир и, следовательно, реальность мира не сотворены Богом, а являются результатом существования  демона зла. Функция Бога в этом случае состоит в том, чтобы помочь человеку отречься от этого злого фантома  – что и является обоснованием существования Бога. В такой ситуации вопрос о сомнении или не-сомнении, о том, должен ли человек практиковать это сомнение, или о том, что  это сомнение может подтвердить  или опровергнуть существование  мира, не стоит. Для разрешения этой ситуации следует прибегнуть, скорее, к принципу соблазна: согласно манихейству, реальность мира – это тотальная  иллюзия. В такой ситуации человек  имеет дело только с этой абсолютной властью иллюзии, а теология приобретает  негативный характер и строится на отрицании реального. Первичное  условие такой теологии – не-реальность, и следовательно, не-рациональность, мира. Манихеи верили в то, что  мир, реальность, состоят лишь из одних  знаков, и в то, что они управляются  исключительно силой разума.