Творчество Эрнста Неизвестного

Лейтенант  Неизвестный  Эрнст.

На  тысячи  верст  кругом

равнину  утюжит  смерть

огненным  утюгом. 

В  атаку  взвод  не  поднять,

но  сверху  в  радиосеть:

«В  атаку, –  зовут  –  …твою  мать!»

И  Эрнст  отвечает:  «Есть». 

Но  взводик  твой  землю  ест.

Он  доблестно  недвижим.

Лейтенант  Неизвестный  Эрнст

идет

наступать

один! 

И  смерть  говорит:  «Прочь!

Ты  же  один,  как  перст.

Против  кого  ты  прешь?

Против  громады,  Эрнст! 

Против  -

четырехмиллионнопятьсотсорокасемитысяячвосемь-

сотдвадцатитрехквадратнокилометрового  чудища

против,  -

против  армии,  флота,

и  угарного  сброда,

против  -

культургервышибал,

против  национал-социализма,

-  против! 

Против  глобальных  зверств.

Ты  уже  мертв,  сопляк?..

«Еще  бы»,  -  решает  Эрнст

И  делает

Первый  шаг! 

И  Жизнь  говорит:  «Эрик,

живые  нужны  живым.

Качнется  сирень  по  скверам

уж  не  тебе   – им,

не  будет  –

1945,  1949,  196,  1963  –  не  будет,

и  только  формула  убитого  человечества  станет  -

3  823  568  004  +  1,

и  ты  не  поступишь  в  Университет,

и  не  перейдешь  на  скульптурный,

и  никогда  не  поймешь,  что  горячий  гипс  пахнет 

как  парное  молоко,

не  будет  мастерской  на  Сретенке,  которая  запирается 

на  проволочку,

не  будет  выставки  в  Манеже,

и  14  апреля  1964  года  не  забежит  Динка  и  не  положит  на

гипсовую  модель  мизинца  с  облупившимся  маникюром,

и  она  не  вырвется,  не  убежит

и  не  прибежит  назавтра  утром,  и  опять  не  убежит,

и  совсем  не  прибежит,

не  будет  ни  Динки,  ни  Космонавта  (вернее,  будут,  но  не

для  тебя,  а  для  белесого  Митьки  Филина,  который  не

вылез  тогда  из  окопа),

а  для  тебя  никогда,  ничего  -

не!

не!

не!.. 

Лишь  мама  сползет  у  двери

с  конвертом,  в  котором  смерть,

ты  понимаешь,  Эрик?!

«Еще  бы»,  –  думает  Эрнст. 

Но  выше  Жизни  и  Смерти,

пронзающее,  как  свет,

нас  требует  что-то  третье, -

чем  выделен  человек. 

Животные  жизнь  берут.

Лишь  люди  жизнь  отдают. 

Тревожаще  и  прожекторно,

в  отличие  от  зверей,  –

способность  к  самопожертвованию

единственна  у  людей. 

Единственная  Россия,

единственная  моя,

единственное  спасибо,

что  ты  избрала  меня. 

Лейтенант  Неизвестный  Эрнст,

когда  окружен  бабьем,

как  ихтиозавр  нетрезв,

ты  спишь  за  моим  столом, 

когда  пижоны  и  паиньки

пищат,  что  ты  слаб  в  гульбе,

я  чувствую,

как  памятник

ворочается  в  тебе. 

Я  голову  обнажу

и  вежливо  им  скажу: 

«Конечно,  вы  свежевыбриты

и  вкус  вам  не  изменял.

Но  были  ли  вы  убиты

за  родину  наповал?» 

(1964)

«После  войны тяжелые  послевоенные  годы,  университет. И там занятия, в том числе и катакомбной культурой. Понятием «катакомбная культура» воспользовались  я  и  мои  друзья  в  1949  году для  того, чтобы  определить,  чем  мы  хотим  заниматься.  Я  в  то  время  учился  в  Академии художеств  и одновременно  на  философском  факультете  МГУ  и  обнаружил,  что  при  существующей системе  образования  мы,  после  огромных  трудов  и  нагрузки,  выйдем  из университета безграмотными  людьми.  О  Ленине  мы  узнавали  от  Сталина,  о  Марксе  мы  узнавали  от  Ленина  и  Сталина,  о  Дюринге  мы  узнавали  из  «Анти-Дюринга».  Но  тогда  и  знание  было  политикой,  поэтому  все  разыгрывали  веселых  пьяниц».

В Институте  имени Сурикова Академии художеств  СССР Эрнст Неизвестный был хорошим  студентом. Работа третьего курса получила международную медаль и была приобретена  Третьяковской галереей. Работа пятого курса «Строитель Кремля Федор Конь» была выдвинута на Сталинскую премию и куплена Русским музеем.

«Такие могикане соцреализма, как скульптор Манизер,  мой  профессор,  которого  я  глубоко уважаю до сих пор, ко мне  очень  хорошо относились.  Кроме  того,  я  не  гнушался  работой помощника скульптора  ни  у  кого: ни у Меркулова, ни  у  Вучетича,  ни  у  Томского,  ни  у других крайне официальных художников. Я  был идееносен, я  много  им  подсказывал,  выполняя  не  только  обычную  черновую  работу,  делал  эскизы,  и  они  меня  рассматривали  как  своего,  как  некоего  преемника  и  продолжателя,  будущего  академика.  Все это давало  мне  основания  для  гладкой  карьеры».

Однако еще  при Сталине, будучи студентом, он начал делать вещи неофициальные, конспирируя  их.

«Разногласия  с соцреализмом в институте возникали  в первую очередь у фронтовиков. Многие из этих молодых людей были даже коммунистами, но их переживания, их жизненный опыт не соответствовали  гладкописи соцреализма. Мы не теоретически, а экзистенциально выпадали из общепринятого, нам требовались иные средства выразительности. На меня выпала  судьба быть одним из первых, но далеко не единственным. К тому же  кругу  относились  Юрий  Васильев,  Оскар  Рабин, Вадим Сидур  и  другие.

После смерти Сталина, когда началось некоторое послабление, я показал несколько своих  экспериментальных, полуэкспрессионистических  работ на молодежных выставках: в  том числе «Война – это» и «Концлагерь». Это вызвало чудовищный гнев и художественных властей,  и  идеологических.

Первые мои  работы назывались «Война – это». Я  воспринимал войну не как парад  победы, а как трагическое, противоречивое и противоестественное человеку явление.  Так  возникла эта серия. Часть человека превращаясь в машину, в железо, которое олицетворяло  войну, которое входило в плоть, как боль. Потом эта тема переросла в тему «Роботы и полуроботы», где человек уже сознательно боролся с мертвым металлом, потом это переросло в «Гигантомахию», затем в «Древо жизни». Человек уже овеществлен в делах своих, он породил  вторую природу, предметы, продолжающие его руки, мозг, глаза, нервы и сердце, и задача изобразительного искусства в современном мире – создать некие всеединые символы и метафоры, чтобы показать растерявшемуся от обилия информации человеку ценность и беспредельность человеческого «я». 

Манеж,  Хрущев  и  Неизвестный

На  знаменитой выставке в Манеже в декабре 1962 года Неизвестный говорил с Хрущевым – долго и неосторожно старался убедить его, что все происходящее – «это провокация, направленная не только против либерализации, не только против интеллигенции, не  только против меня, но и против него». И «кончилась наша беседа с Хрущевым следующим  образом. Он сказал:  «Вы интересный человек, такие люди мне нравятся, но в Вас  одновременно сидят  ангел и дьявол. Если победит дьявол, мы Вас уничтожим. Если победит ангел, то мы  Вам поможем».

Сам Неизвестный  говорит, что в действительности это была кульминация, завершение длительного  и весьма горького противостояния. Хотя всегда подчеркивал: «Я никогда не противостоял, не был инакомыслящим и никогда не протестовал ни против чего». Воспитанный отцом, он с детства воспринимал коммунизм всего лишь как идеологию: «С коммунизмом я не воевал, я его воспринимал как данность. Я не хотел менять политическую систему хотя бы потому, что не знал как. Для меня главное – защита собственного человеческого достоинства. Я не соглашался терпеть оскорбления, надругательства, несправедливость по отношению к  себе». 

О Хрущеве: «Я в жизни, пожалуй, не встречался с человеком более некультурным.  Одновременно я чувствовал в нем  биологическую  мощь  и  психобиологическую  хватку.  Во  всяком случае, определенная природная  незаурядность  в  этом  человеке  была.  К  сожалению,  она  осталась не  подкрепленной  культурой,  столь  необходимой  для  руководителя  такого  государства.  Я думаю, что это ему очень отомстило в его биографии».

После смерти Хрущева  к Эрнсту приехал Сергей Хрущев с  просьбой сделать надгробие на могиле отца. «Я знаю, – сказал я, что найдутся такие, кто обрушится на меня за мое решение. Я считаю, что это месть искусства политике. Впрочем, это – слова! В действительности, я считаю, что художник не может быть злее политика, и поэтому соглашаюсь. Вот мои аргументы. А какие у Вас аргументы: почему это должен делать  я?» На что  Сергей  Хрущев  сказал:  «Это  завещание  моего  отца». 

Эстетические  разногласия  с  режимом

«Диссидентом  никогда не был», – так Эрнст  говорит о себе. И здесь он очень  точен. Он никогда не был диссидентом политическим, хотя уже в  начале  60-х  лучше  многих понимал сущность режима и считал, да и говорил, что коммунизм,  как  и  фашизм,  преступны,  а сама попытка создать «нового человека» антропологически неверна. Говорил, что коммунизму, как и фашизму, присуще представление об искусстве как о магии, заклинании для покорения толпы.

Однажды на каком-то заседании МОСХа он сказал: «Вот есть государство. Я хочу ему все  отдать! Мне ничего не надо. А они  не берут».

Когда ему фактически отрезали дорогу к скульптуре, он, как всегда, с мощной энергией взялся за графику, которая сделалась подготовительными набросками к будущим  скульптурам.

В 1976 Эрнст Неизвестный  уезжает из СССР «из-за эстетических разногласий с режимом», как он сам определил причины отъезда. 

«Как я теперь понимаю, истоки моего разочарования  уходят в прошлое, в послевоенные годы, когда я вернулся с фронта домой. Воспитанный в определенном  смысле  романтически,  я  продолжал  цепляться  за  прежние  юношеские  представления о жизни. Я всегда знал, что история – это не девушка, и в ней было очень много насильников, злодеев и садистов, но я не представлял, что великую державу, весь мир и саму историю могут насиловать столь невзрачные гномики, столь маленькие кухонные карлики, и это меня всякий раз оскорбляло. Я  был согласен на ужас, но мне нужно было, чтобы этот ужас был сколько-нибудь эстетичен. Этот же, бытовой, мещанский ужас людоедов в пиджаках, варящихся в собственной лжи, морально разрушал меня». 

Неизвестный:  профессор  и  академик

Уехав из СССР, Неизвестный  продолжает работать над своими замыслами, а еще преподает: «Параллельно с  выставками растет мой академический  статус. А мне остается только удивляться тому, что такого разбойника, как  я, можно воспринимать как профессора и академика».

Есть удивительное качество, которое помогало и помогает скульптору на протяжении всей его  жизни, – терпимость. «Чтобы выжить, мне нельзя было сердиться. Я не разрешал себе  сводить счеты, вы не найдете ни одного моего высказывания, направленного против моих врагов. Христианская заповедь, призывающая нас прощать, еще и гигиенична для душевного состояния. Возможно, из чувства самосохранения я и забывал  своих  врагов.  Показательно, что многие мои  прежние враги становились постепенно моими друзьями, они чувствовали,  что я  не мстителен. Доходило до парадоксов. Мне, например, говорили, что человек «стучит» на меня,  а  я об  этом  забывал  и  с  ним  здоровался.  Тут  меня  не  все  понимали...» 

Сегодня Неизвестный  признается, что просто благодарен судьбе за то, что его воспринимают в определенном смысле как государственного сумасшедшего, которому «можно». И в то же время подчеркивает: «Художник, особенно монументалист, скульптор, так же, как и камерный художник, не может жить без власти. Так же, как генералов не существует на дому и без армии!».