Фридрих Август фон Хайек. Дорога к рабству

И все же хотя тенденция к всеобщей централизации управления экономикой является совершенно очевидной, на первых порах борьба против конкуренции  обещает породить нечто еще более  неприемлемое, не устраивающее ни сторонников  планирования, ни либералов, -- что-то вроде  синдикалистской или "корпоративной" формы организации экономики, при  которой конкуренция более или  менее подавляется, но планирование оказывается в руках у независимых  монополий, контролирующих отдельные  отрасли. Это неизбежный результат, к которому придут люди, объединенные ненавистью к конкуренции, но не согласные  по всем остальным вопросам. Политика последовательного разрушения конкуренции  во всех отраслях отдает потребителя  на милость промышленных монополий, объединяющих капиталистов и рабочих  наилучшим образом организованных предприятий. Такая ситуация уже  существует в обширных областях нашей  экономики, и именно за нее агитируют  многие введенные в заблуждение (и все корыстно заинтересованные) сторонники планирования. Однако ее правомерность  не сможет найти рационального оправдания, и она вряд ли продлится долго. Независимое планирование, осуществляемое монополиями, приведет к последствиям, прямо противоположным тем, на которые  уповают адепты плановой экономики. Когда эта стадия будет достигнута, придется либо возвращаться к конкуренции, либо переходить к государственному контролю над деятельностью монополий, который может стать эффективным  лишь при условии, что он будет  все более и более полным и  детальным. И это ждет нас в  самом недалеком будущем. Еще  перед самой войной один еженедельник отмечал, что британские лидеры, судя по всему, все больше привыкают рассуждать о будущем страны в терминах контролируемых монополий. Уже тогда такая оценка была достаточно точной, но война значительно  ускорила этот процесс, и недалек  тот час, когда скрытые опасности  такого подхода станут совершенно очевидными.

Идея полной централизации управления экономикой все еще не находит  отклика у многих людей, и не столько  из-за чудовищной сложности этой задачи, сколько из-за ужаса, внушаемого мыслью о руководстве всем и вся из единого центра. И если мы, несмотря ни на что, все-таки стремительно движемся в этом направлении, то только в силу бытующего убеждения, что найдется некий срединный путь между "атомизированной" конкуренцией и централизованным планированием. На первый взгляд идея эта кажется и привлекательной, и разумной. Действительно, может быть, не стоит стремиться ни к полной децентрализации и свободной конкуренции, ни к абсолютной централизации и тотальному планированию? Может быть, лучше поискать какой-то компромиссный метод? Но здесь здравый смысл оказывается плохим советчиком. Хотя конкуренция и допускает некоторую долю регулирования, ее никак нельзя соединить с планированием, не ослабляя ее как фактор организации производства. Планирование в свою очередь тоже не является лекарством, которое можно принимать в малых дозах, рассчитывая на серьезный эффект. И конкуренция, и планирование теряют свою силу, если их использовать в урезанном виде. Это альтернативные принципы решения одной и той же проблемы, и их смешение приведет только к потерям, т.е. к результатам более плачевным, чем те, которые можно было бы получить, последовательно применяя один из них. Можно сказать и иначе: планирование и конкуренция соединимы лишь на пути планирования во имя конкуренции, но не на пути планирования против конкуренции.

Эта мысль является для  меня принципиальной. Я хочу, чтобы  читатель все время помнил, что  планирование, критикуемое на страницах  этой книги, -- это прежде всего и  исключительно планирование, направленное против конкуренции, долженствующее ее подменить. И это тем более  принципиально, что мы не можем здесь  углубляться в обсуждение другого, действительно необходимого планирования, целью которого является повышение  эффективности конкуренции. Но поскольку  в наши дни термин "планирование" употребляется почти исключительно  в первом значении, мы тоже будем  дальше для краткости говорить просто о "планировании", отдавая на откуп  нашим противникам это слово, заслуживающее лучшей участи.

VIII. кто кого?

Примечательно, что один из самых  распространенных упреков в адрес  конкуренции состоит в том, что  она "слепа". В этой связи уместно  напомнить, что у древних слепота  была атрибутом богини правосудия. И хотя у конкуренции и правосудия, быть может, и не найдется других общих  черт, но одно не вызывает сомнений: они  действуют невзирая на лица. Это  значит, что невозможно предсказать, кто обретет удачу, а кого постигнет  разочарование, что награды и  взыскания не распределяются в соответствии с чьими-то представлениями о  достоинствах и недостатках конкретных людей, так же как нельзя заранее  сказать, принимая закон, выиграет или  проиграет конкретный человек в  результате его применения. И это  тем более верно, что в условиях конкуренции удача и случай оказываются  порой не менее важными в судьбе конкретного человека, чем его  личные качества, такие, как мастерство или дар предвидения.

Выбор, перед которым мы сегодня  стоим, -- это не выбор между системой, где все получат заслуженную  долю общественных благ в соответствии с неким универсальным стандартом, и системой, где доля благ, получаемых индивидом, зависит в какой-то мере от случая. Реальная альтернатива -- это  распределение благ, подчиненное  воле небольшой группы людей, и распределение, зависящее частично от способностей и предприимчивости конкретного  человека, а частично от непредвиденных обстоятельств. И хотя в условиях конкуренции шансы в действительности не равны, поскольку такая система  неизбежно построена на частной  собственности и ее наследовании (впрочем, последнее, может быть, не так уж неизбежно), создающих естественные различия "стартовых" возможностей, но это дела не меняет. Неравенство  шансов удается в какой-то мере нивелировать, сохраняя и имущественные различия, и безличный характер самой конкуренции, позволяющей каждому испытать судьбу без оглядки на чьи-либо мнения.

Конечно, в конкурентном обществе перед богатыми открыты более  широкие возможности, чем перед  бедными. Тем не менее бедный человек  является здесь гораздо более  свободным, чем тот, кто живет  даже в более комфортных условиях в государстве с планируемой  экономикой. И хотя в условиях конкуренции  вероятность для бедняка неожиданно разбогатеть меньше, чем для человека, который унаследовал какую-то собственность, все же это возможно, причем конкурентное общество является единственным, где  это зависит только от него и никакие  власти не могут помешать ему испытать счастье. Только окончательно позабыв, что означает несвобода, можно не замечать очевидного факта, что неквалифицированный и низкооплачиваемый рабочий в нашей стране обладает неизмеримо большими возможностями изменить свою судьбу, чем многие мелкие предприниматели в Германии или высокооплачиваемые инженеры в России. Идет ли речь о смене работы или места жительства, об убеждениях или проведении досуга, -- пусть во всех этих случаях для реализации своих намерений приходится платить высокую цену (слишком высокую, скажут некоторые), зато перед человеком в конкурентном обществе нет непреодолимых препятствий, и желание внести в свою жизнь не санкционированные властями изменения не грозит ему лишением свободы или физической расправой.

Социалисты совершенно правы, когда  они заявляют, что для осуществления  их идеала справедливости будет достаточно упразднить доходы от частной собственности, а трудовые доходы оставить на нынешнем уровне. [Возможно, впрочем, что мы привыкли переоценивать значение доходов от собственности, считая их основной причиной неравенства. Но тогда упразднение этих доходов может и не стать гарантией равенства. Те немногие сведения, которые у нас есть о распределении доходов в Советской России, не дают оснований утверждать, что неравенство там имеет меньшие масштабы, чем в капиталистическом обществе. Макс Истмэн (The End of Socialism in Russia, 1937. P. 30--34) приводит информацию из официальных советских источников, свидетельствующую о том, что соотношение между максимальной и минимальной зарплатой в России такое же, как в США (примерно 50:1). A. Джеймс Бернэм (The Managerial Revolution; 1941. Р. 43) цитирует статью Троцкого (1939 г.), где говорится, что "в СССР верхушка, составляющая 11--12% населения, получает сейчас около 50% национального дохода. Таким образом, дифференциация здесь гораздо больше, чем в США, где 10% населения получают приблизительно 30% национального дохода".] Только они забывают, что, изымая средства производства у частных лиц и передавая их государству, мы поставим государство в положение, когда оно будет вынуждено распределять все доходы. Власть, предоставленная таким образом государству для целей "планирования", будет огромной. И неверно думать, что власть при этом просто перейдет из одних рук в другие. Это будет власть совершенно нового типа, незнакомая нам, ибо в конкурентном обществе ею не наделен никто. Ведь когда собственность принадлежит множеству различных владельцев, действующих независимо, ни один из них не обладает исключительным правом определять доходы и положение других людей. Максимум, что может владелец собственности, -- это предлагать людям более выгодные условия, чем предлагают другие.

Наше поколение напрочь забыло простую истину, что частная собственность  является главной гарантией свободы, причем не только для тех, кто владеет  этой собственностью, но и для тех, кто ею не владеет. Лишь потому, что  контроль над средствами производства распределен между многими не связанными между собой собственниками, никто не имеет над нами безраздельной  власти, и мы как индивиды можем  принимать решения и действовать  самостоятельно. Но если сосредоточить  все средства производства в одних  руках, будь то диктатор или номинальные "представители всего общества", мы тут же попадем под ярмо абсолютной зависимости.

Нет никаких сомнений, что представитель  национального или религиозного меньшинства, не имеющий собственности, но окруженный другими членами этого  сообщества, у которых есть собственность  и, следовательно, возможность дать ему работу, будет более свободным, чем в условиях, когда частная  собственность упразднена, и он только считается владельцем доли национальной собственности. Или что власть надо мной мультимиллионера, живущего по соседству  и, может быть, являющегося моим работодателем, гораздо меньше, чем власть маленького чиновника, за спиной которого стоит  огромный аппарат насилия и от чьей прихоти зависит, где мне  жить и работать. Но разве мне  нужно разрешение, чтобы жить и  работать? И кто станет отрицать, что мир, где богатые имеют  власть, лучше, чем мир, где богаты лишь власть имущие?

Наблюдать за тем, как эту истину открывает для себя Макс Истмэн, старый коммунист, грустно, и в то же время это вселяет надежду: "Для меня теперь стало очевидно -- хотя к этому выводу я шел  очень медленно, -- что институт частной  собственности является одним из основных факторов, обеспечивших людям  те относительные свободы и равенство, которые Маркс думал расширить  беспредельно, упразднив этот институт. Удивительно, что Маркс был первым, кто это понял. Именно он, оглядываясь  назад, сообщил нам, что развитие частнособственнического капитализма  с его свободным рынком подготовило  развитие всех наших демократических  свобод. Но глядя вперед, он ни разу не задался вопросом, что если это  так, то не исчезнут ли эти свободы  с упразднением свободного рынка" [Eastman Max. Reader's Digest July.1941. P. 39].

* * *

Иногда на это возражают, что  нет причин, заставляющих в ходе планирования определять доходы индивидов. Действительно, социальные и политические трудности, встающие при распределении  национального дохода между людьми, настолько очевидны, что даже самый ярый сторонник планирования задумается, прежде чем поручить какой-то инстанции такую задачу. Всякий, кто это понимает, пожалуй, ограничит планирование производственной сферой, задачами "рациональной организации производства", предоставив сферу распределения, насколько это возможно, действию безличных сил. И хотя невозможно управлять производством, не управляя в какой-то степени потреблением, и никакой сторонник планирования не согласится отдать потребление целиком на волю рынка, здесь будет выработано, по-видимому, компромиссное решение, предполагающее надзор за соблюдением принципов равенства и справедливости, пресечение случаев слишком неравномерного распределения и установление определенных пропорций между вознаграждением основных классов общества. Но ответственность за процессы распределения, происходящие внутри классов или более мелких общественных групп, планирующие органы вряд ли смогут взять на себя.

Как мы уже видели, тесная взаимозависимость  всех экономических явлений не дает ограничить планирование заранее очерченной областью. Когда ограничение свободы  рыночных отношений доходит до определенной критической точки, мы вынуждены  распространять контроль все дальше и дальше, пока он не станет поистине всеобъемлющим. Действие этих чисто  экономических причин, не дающих ограничить сферу планирования, подкрепляется  определенными социальными или  политическими тенденциями, которые  по мере роста контроля становятся все более ощутимыми.

Когда становится очевидно, что позиция  индивида в обществе определяется не действием безличных сил, не балансом конкурентных отношений, но сознательными  решениями властей, отношение людей  к своему положению неизбежно  меняется. В жизни всегда найдется неравенство, несправедливое по мнению тех, кто от него страдает, так же как и разочарование, которое  кажется незаслуженным. Но когда  такие вещи происходят в обществе, живущем по принципу сознательного  руководства, реакция людей на них  будет совершенно особой.

Несомненно, легче сносить неравенство, если оно является результатом действия безличных сил. И оно сильнее  ранит достоинство человека, когда  является частью какого-то замысла. Если в конкурентном обществе фирма сообщает человеку, что она не нуждается  более в его услугах, в этом нет в принципе ничего оскорбительного. Правда, продолжительная массовая безработица  может вызывать и иные психологические  эффекты, но введение централизованного  планирования -- не лучший способ бороться с ними. Безработица или сокращение доходов, неизбежные в любом обществе, менее унизительны, когда они  выступают как результат стихийных  процессов, а не сознательных действий властей. Каким бы горьким ни был  такой опыт в условиях конкуренции, в планируемом обществе он будет, безусловно, горше, ибо там одни индивиды будут судить о других, являются ли те полезными, причем не для конкретной работы, а вообще. Позиция человека в обществе будет навязана ему  кем-то другим.

Люди готовы покорно сносить  страдания, которые могут выпасть  на долю каждого. Но невзгоды, вызванные  постановлениями властей, принимать  гораздо труднее. Плохо быть винтиком в безликой машине, но неизмеримо хуже быть навсегда привязанным к своему месту и к начальству, которого ты не выбирал. Недовольство человека своей долей возрастает многократно  от сознания, что его судьба зависит  от действий других.

Ступив во имя справедливости на путь планирования, правительство не сможет отказаться нести ответственность  за судьбу и положение каждого  гражданина. В планируемом обществе мы все будем твердо знать, что  наше сравнительное благосостояние зависит не от случайных причин, но от решения властей. И все наши усилия, направленные на улучшение  нашего положения, будут продиктованы не стремлением предвидеть неконтролируемые обстоятельства и подготовиться  к ним, а желанием завоевать благосклонность  начальства. Кошмар, предсказанный  английскими политическими мыслителями XIX в., -- государство, в котором "путь к преуспеянию и почету пролегает  только через коридоры власти" [эти слова принадлежат молодому Дизраэли], -- будет воплощен тогда с такой полнотой, какая им и не снилась. Впрочем, все это более чем знакомо жителям стран, проделавших с тех пор эволюцию к тоталитаризму.