Быт и культура русского дворянства

Содержание 

Введение: Быт и культура

Люди  и чины

Женское образование в XVIII века

Бал

Сватовство. Брак. Развод

Искусство жизни

Заключение

Список  использованной литературы 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Введение: Быт и культура 

Изучая  вопрос русского быта, культуры XVII - XVIII столетия, мы, прежде всего, должны определить значение понятий «быт», «культура», и их отношения между собой.

Культура, прежде всего, — понятие коллективное. Отдельный человек может быть носителем культуры, может активно  участвовать в ее развитии, тем  не менее, по своей природе культура, как и язык, — явление общественное, то есть социальное. Следовательно, культура есть нечто общее, для какого - либо коллектива — группы людей, живущих  одновременно и связанных определенной социальной организацией. Из этого  вытекает, что культура есть форма  общения между людьми и возможна лишь в такой группе, в которой  люди общаются. Всякая структура, обслуживающая  сферу социального общения, есть язык. Это означает, что она образует определенную систему знаков, употребляемых  в соответствии с известными членам данного коллектива правилами. Знаками  же мы называем любое материальное выражение (слова, рисунки, вещи и т. д.), которое имеет значение и, таким  образом, может служить средством  передачи смысла.

Следовательно, культура имеет, во-первых, коммуникационную и, во-вторых, символическую природу. Остановимся на последней и приведём некоторые примеры. Меч не более  чем предмет. Как вещь он может  быть выкован или сломан, его можно  поместить в витрину музея, и  им можно убить человека. Это все  — употребление его как предмета, но когда, будучи прикреплен к поясу  или поддерживаемый перевязью помещен  на бедре, меч символизирует свободного человека и является «знаком свободы», он уже предстает как символ и  принадлежит культуре.

В XVIII веке русский и европейский дворянин не носит меча — на боку его висит  шпага (иногда крошечная, почти игрушечная парадная шпага, которая оружием  практически не является). В этом случае шпага — символ символа: она  означает меч, а меч означает принадлежность к привилегированному сословию.

Принадлежность  к дворянству означает, и обязательность определенных правил поведения, принципов  чести, даже покроя одежды. Мы знаем  случаи, когда «ношение неприличной  дворянину одежды» (то есть крестьянского  платья) или также «неприличной дворянину» бороды делались предметом тревоги  политической полиции и самого императора. Шпага как оружие, шпага как  часть одежды, шпага как символ, знак дворянства — всё это различные  функции предмета в общем контексте  культуры.

В разных своих воплощениях символ может  одновременно быть оружием, пригодным  для прямого практического употребления, или полностью отделяться от непосредственной функции. Так, например, маленькая, специально предназначенная для парадов  шпага исключала практическое применение, фактически являясь изображением оружия, а не оружием. Сфера парада отделялась от сферы боя эмоциями, языком жеста  и функциями. Так шпага оказывается  вплетенной в систему символического языка эпохи и становится фактом ее культуры.

Итак, область  культуры — всегда область символизма.

Приведем  еще один пример: в наиболее ранних вариантах древнерусского законодательства («Русская правда») характер возмещения («виры»), которое нападающий должен был заплатить пострадавшему, пропорционален материальному ущербу (характеру  и размеру раны), им понесенному. Однако в дальнейшем юридические  нормы развиваются, казалось бы, в  неожиданном направлении: рана, даже тяжелая, если она нанесена острой частью меча, влечет за собой меньшую виру, чем не столь опасные удары  необнаженным оружием или рукояткой меча, чашей на пиру, или «тылесной» (тыльной) стороной кулака.

Как объяснить  этот, с нашей точки зрения, парадокс? Происходит формирование морали воинского  сословия, и вырабатывается понятие  чести. Рана, нанесенная острой (боевой) частью холодного оружия, болезненна, но не бесчестит. Более того, она  даже почетна, поскольку бьются только с равным. Не случайно в быту западноевропейского  рыцарства посвящение, то есть превращение  «низшего» в «высшего», требовало  реального, а впоследствии знакового  удара мечом. Тот, кто признавался  достойным раны (позже — знакового  удара), одновременно признавался и  социально равным. Удар же необнаженным мечом, рукояткой, палкой — вообще не оружием — бесчестит, поскольку  так бьют раба.

Характерно  тонкое различие, которое делается между «честным» ударом кулаком  и «бесчестным» — тыльной стороной кисти или кулака. Здесь наблюдается  обратная зависимость между реальным ущербом и степенью знаковости. Сравним  замену в рыцарском (потом и в  дуэльном) быту реальной пощечины символическим  жестом бросания перчатки, а также  вообще приравнивание при вызове на дуэль оскорбительного жеста. Материальный ущерб, как и материальный достаток, как вообще вещи в их практической ценности и функции, принадлежит  области практической жизни, а оскорбление, честь, защита от унижения, чувство  собственного достоинства, вежливость (уважение чужого достоинства) принадлежат  сфере культуры.

Культура  есть память. Поэтому она всегда связана с историей, когда мы говорим  о культуре нашей, современной, мы, может  быть сами того не подозревая, говорим  и об огромном пути, который эта  культура прошла. Путь этот насчитывает  тысячелетия, перешагивает границы  исторических эпох, национальных культур  и погружает нас в одну культуру — культуру человечества.

Мы изучаем  литературу, читаем книжки, интересуемся судьбой героев. Мы с удовольствием  берем в руки роман, написанный сто, двести, триста лет назад, и мы видим, что герои его нам близки: они  любят, ненавидят, совершают хорошие  и плохие поступки, знают честь  и бесчестие, они верны в дружбе или предатели — и все это  нам ясно. Но вместе с тем многое в поступках героев нам или  совсем непонятно, или — что хуже — понято неправильно, не до конца. Ведь чтобы понимать смысл поведения  живых людей и литературных героев прошлого, необходимо знать их культуру: их простую, обычную жизнь, их привычки, представления о мире и т. д. и  т. п.

Определив, таким образом, интересующие нас  аспекты культуры, мы вправе, однако, задать вопрос: не содержится ли в самом  выражении «культура и быт» противоречие. В самом деле, что такое быт? Быт — это обычное протекание жизни в ее реально-практических формах; быт — это вещи, которые  окружают нас, наши привычки и каждодневное поведение. Быт окружает нас как  воздух, и, как воздух, он заметен  нам только тогда, когда его не хватает или он портится. Мы замечаем особенности чужого быта, но свой быт  для нас неуловим — мы склонны  его считать «просто жизнью», естественной нормой практического  бытия. Итак, быт всегда находится  в сфере практики, это мир вещей, прежде всего. Как же он может соприкасаться  с миром символов и знаков, составляющих пространство культуры?

Вещь  не существует отдельно, как нечто  изолированное в контексте своего времени. Вещи связаны между собой. Когда мы входим в нелепо обставленную комнату, куда натаскали вещи самых  различных стилей, у нас возникает  ощущение, словно мы попали на рынок, где  все кричат, и никто не слушает  другого. Но может быть и другая связь. Например, мы говорите: «Это вещи моей бабушки». Тем самым мы устанавливаем  некую интимную связь между предметами, обусловленную памятью о дорогом  нам человеке, о его давно уже  ушедшем времени, о своем детстве. Не случайно существует обычай дарить вещи «на память» — вещи имеют память. Это как бы слова и записки, которые прошлое передает будущему.

С другой стороны, вещи властно диктуют жесты, стиль поведения и в конечном итоге психологическую установку  своим обладателям. Так, например, с  тех пор, как женщины стали  носить брюки, у них изменилась походка, стала более спортивной, более  «мужской». Одновременно произошло  вторжение типично «мужского» жеста  в женское поведение (например, привычка высоко закидывать при сидении ногу на ногу — жест не только мужской, но и «американский», в Европе он традиционно  считался признаком неприличной  развязности). Вещи навязывают нам манеру поведения, поскольку создают вокруг себя определенный культурный контекст. Тот, кто держал в руке и современное  оружие, и старый дуэльный пистолет, не может не поразиться тому, как  хорошо, как ладно последний ложится  в руку. Тяжесть его не ощущается  — он становится как бы продолжением тела. Дело в том, что предметы старинного быта производились вручную, форма  их отрабатывалась десятилетиями, а  иногда и веками, секреты производства передавались от мастера к мастеру. Это не только вырабатывало наиболее удобную форму, но и неизбежно  превращало вещь в историю вещи, в память о связанных с нею  жестах.

История плохо предсказывает будущее, но хорошо объясняет настоящее. Мы сейчас переживаем время увлечения историей. Вместо того чтобы изучать, как было, надо познать, как должно быть. События  совершаются людьми. А люди действуют  по мотивам, побуждениям своей эпохи. Если не знать этих мотивов, то действия людей часто будут казаться необъяснимыми  или бессмысленными. 

Люди  и чины 

Русское дворянство, каким мы его встречаем  в XVIII было порождением петровской реформы. Среди разнообразных последствий  реформ Петра I создание дворянства в  функции государственно и культурно  доминирующего сословия занимает не последнее место. Материалом, из которого это сословие составилось, было допетровское дворянство Московской Руси.

Дворянство  Московской Руси представляло собой  «служилый класс», то есть состояло из профессиональных слуг государства, главным образом военных. Их ратный труд оплачивался тем, что за службу их «помещали» на землю, иначе —  «верстали» деревнями и крестьянами. Но ни то ни другое не было их личной и  наследственной собственностью. Переставая служить, дворянин должен был вернуть  пожалованные ему земли в казну. Если он «уходил за ранами или увечьем», в службу должен был пойти его  сын или муж дочери; если он оказывался убит, вдова через определенный срок должна была выйти замуж за человека, способного «тянуть службу», или  поставить сына. Земля должна была служить. Правда, за особые заслуги  ее могли пожаловать в наследственное владение, и тогда «воинник» становился «вотчинником».

Между «воинником» и «вотчинником»  существовало глубокое не только социальное, но и психологическое различие. Для  вотчинника война, боевая служба государству  была чрезвычайным и далеко не желательным  происшествием, для воинника — повседневной службой. Вотчинник-боярин, служил великому князю и мог погибнуть на этой службе, но великий князь не был  для него богом. Привязанность к  земле, к Руси была для него еще  окрашена местным патриотизмом, памятью  о службе, которую нес его род, и о чести, которой он пользовался. Патриотизм воинника - дворянина был  тесно связан с личной преданностью государю и имел государственный  характер. В глазах же боярина дворянин был наемником, человеком без  рода и племени и опасным соперником у государева престола. Боярин в  глазах дворянина — ленивец, уклоняющийся от государевой службы, лукавый слуга, всегда втайне готовый к крамоле. Этот взгляд, начиная с XVI века разделяют московские великие князья и цари. Но особенно интересно, что, судя по данным фольклора, он близок и крестьянской массе.

Петровская  реформа, решила национальные задачи, создав государственность, обеспечившую России двухсотлетнее существование  в ряду главных европейских держав и создав одну из самых ярких культур  в истории человеческой цивилизации..

Деятели Петровской эпохи любили подчеркивать общенародный смысл осуществляемых в тяжких трудах реформ. В речи, посвященной  Ништадтскому миру, Петр сказал, что  «надлежит трудитца о пользе и  прибытке общем от чего облегчен будет  народ».

Личный  труд Петра не был забавой, странной причудой — это была программа, утверждение  равенства всех в службе. Государственная  служба приобретала для Петра  почти религиозное значение грандиозной, непрерывной литургии в храме  Государства. Работа была его молитвой.

И если в среде старообрядцев возникла легенда о «подменном царе» и  «царе-антихристе», то выходец из народа Иван Посошков, бесспорно, отражал не только свое личное мнение, когда писал: «Великий наш монарх... на гору... сам-десят  тянет». Вряд ли представляли исключение и те олонецкие мужики, которые, вспоминая  Петра, говорили, что Петр — царь так царь! Даром хлеба не ел, пуще батрака работал. Нельзя забывать и  о неизменно положительном образе Петра в русском сказочном  фольклоре.

Дворянство, бесспорно, поддерживало реформу. Именно отсюда черпались неотложно потребовавшиеся  новые работники: офицеры для  армии и флота, чиновники и  дипломаты, администраторы и инженеры, ученые. То были энтузиасты труда на благо государства.