Быт и культура русского дворянства

Психология  служилого сословия была фундаментом  самосознания дворянина XVIII века. Именно через службу сознавал он себя частью сословия. Петр I всячески стимулировал это чувство — и личным примером, и рядом законодательных актов. Вершиной их явилась Табель о рангах, вырабатывавшаяся в течение ряда лет при постоянном и активном участии Петра I и опубликованная в январе 1722 года. Но и сама Табель о рангах была реализацией более общего принципа новой петровской государственности — принципа «регулярности».

Формы петербургской (а в каком-то смысле и всей русской городской) жизни  создал Петр I. Идеалом его было, как  он сам выражался, регулярное — правильное государство, где вся жизнь регламентирована, подчинена правилам. Петербург пробуждался  по барабану: по этому знаку солдаты  приступали к учениям, чиновники  бежали в департаменты. Человек XVIII века жил как бы в двух измерениях: полдня, полжизни он посвящал государственной  службе, время которой было точно  установлено регламентом, полдня он находился вне ее.

Прежде  всего, регламентация коснулась  государственной службы. Правда, чины и должности, которые существовали в допетровской России (боярин, стольник и др.), не отменялись. Они продолжали существовать, но эти чины перестали  жаловать, и постепенно, когда старики  вымерли, с ними исчезли и их чины. Вместо них введена была новая  служебная иерархия. Оформление ее длилось долго. 1 февраля 1721 года Петр подписал проект указа, однако он еще  не вступил в силу, а был роздан государственным деятелям на обсуждение. Сделано было много замечаний  и предложений (правда, Петр ни с  одним из них не согласился; это  была его любимая форма демократизма: он все давал обсуждать, но потом  все делал по-своему). Далее решался  вопрос о принятии указа о Табели. Для этого создана была специальная  комиссия, и только в 1722 году этот закон  вступил в силу.

Основная, первая мысль законодателя была в  целом вполне трезвой: люди должны занимать должности по своим способностям и по своему реальному вкладу в  государственное дело. Табель о рангах и устанавливала зависимость  общественного положения человека от его места в служебной иерархии. Последнее же в идеале должно было соответствовать заслугам перед царем и отечеством. Петра волновала: возможность того, что неслужившие или нерадивые в службе родовитые люди будут оспаривать преимущества у тех, кто завоевал свой ранг усердной службой.

Большим злом в государственной структуре  допетровской Руси было назначение в  службу по роду. Табель о рангах отменила распределение мест по крови, по знатности, приводившее к тому, что почти  каждое решение оказывалось сложной, запутанной историей. Оно порождало  множество распрей, шумных дел, судебных разбирательств: имеет ли право данный сын занимать данное место, если его  отец занимал такое-то место, и т. д. Приказ, ведавший назначениями, был  завален подобными делами даже во время военных действий: прямо  накануне сражений очень часто возникали  непримиримые местнические споры из-за права по роду занять более высокое  место, чем соперник. Начинался счет отцами, дедами, родом — и это, конечно, стало для деловой государственности  огромной помехой. Первоначальной идеей  Петра и было стремление привести в соответствие должность и оказываемый  почет, а должности распределять в зависимости от личных заслуг перед  государством и способностей, а не от знатности рода. Правда, уже с  самого начала делалась существенная оговорка: это не распространялось на членов царской семьи, которые  всегда получали в службе превосходство.

Табель  о рангах делила все виды службы на воинскую, статскую и придворную. Первая, в свою очередь, делилась на сухопутную и морскую (особо была выделена гвардия). Все чины были разделены  на 14 классов, из которых первые пять составляли генералитет (V класс сухопутных воинских чинов составляли бригадиры; этот чин был впоследствии упразднен). Классы VI—VIII составляли штаб-офицерские, а IX—XIV — обер-офицерские чины.

Табель  о рангах ставила военную службу в привилегированное положение. Это выражалось, в частности, в  том, что все 14 классов в воинской службе давали право наследственного  дворянства, в статской же службе такое  право давалось лишь начиная с VIII класса. Это означало, что самый  низший обер-офицерский чин в военной  службе уже давал потомственное  дворянство, между тем как в  статской для этого надо было дослужиться  до коллежского асессора или надворного советника.

Из этого  положения в дальнейшем проистекло различие между наследственными (так  называемыми «столбовыми») дворянами  и дворянами личными. Впоследствии личное дворянство давали также ордена (дворянин «по кресту») и академические  звания. Личный дворянин пользовался  рядом сословных прав дворянства: он был освобожден от телесных наказаний, подушного оклада, рекрутской повинности. Однако он не мог передать этих прав своим детям, не имел права владеть  крестьянами, участвовать в дворянских собраниях и занимать дворянские выборные должности.

Военная служба считалась преимущественно  дворянской службой — статская не считалась «благородной». Ее называли «подьяческой», в ней всегда было больше разночинцев, и ею принято  было гнушаться. Исключение составляла дипломатическая служба, также считавшаяся  «благородной». Лишь в Александровское  и позже в николаевское время  статский чиновник начинает в определенной мере претендовать на общественное уважение рядом с офицером. И все же почти  до самого конца «петербургского  периода» правительство в случае, если требовался энергический, расторопный  и желательно честный администратор, предпочитало не «специалиста», а гвардейского офицера. Так, Николай I назначил в 1836 году генерала от кавалерии графа Николая  Александровича Протасова обер-прокурором святейшего Синода, то есть практически  поставил его во главе русской  церкви. И тот без года двадцать лет исполнял эту должность, с успехом приблизив духовные семинарии по характеру обучения к военным училищам.

Однако  правительственная склонность к  военному управлению и та симпатия, которой пользовался мундир в  обществе, — в частности, дамском, — проистекали из разных источников. Первое обусловлено общим характером власти. Русские императоры были военными и получали военное воспитание и  образование. Они привыкали с  детства смотреть на армию как  на идеал организации; их эстетические представления складывались под  влиянием парадов, они носили фраки, только путешествуя за границей. Нерассуждающий, исполнительный офицер представлялся  им наиболее надежной и психологически понятной фигурой. Даже среди статских чиновников империи трудно назвать  лицо, которое хотя бы в молодости, хоть несколько лет не носило бы офицерского мундира.

Иную  основу имел «культ мундира» в дворянском быту. Конечно, особенно в глазах прекрасного  пола, не последнюю роль играла эстетическая оценка: расшитый, сверкающий золотом  или серебром гусарский, сине-красный  уланский, белый (парадный) конногвардейский мундир был красивее, чем бархатный  кафтан щеголя или синий фрак англомана. До того как романтизм ввел моду на разочарованность и сплин, в молодом  человеке ценилась удаль, умение жить широко, весело и беспечно. И хотя маменьки предпочитали солидных женихов  во фраках, сердца их дочерей склонялись к лихим поручикам и ротмистрам, весь капитал которых состоял  в неоплатных долгах и видах на наследство от богатых тетушек.

И все  же предпочтение военного статскому  имело более весомую причину. Табель о рангах создавала военно-бюрократическую  машину государственного управления. Власть государства покоилась на двух фигурах: офицере и чиновнике, однако социокультурный облик этих двух кариатид был различным. Чиновник — человек, само название которого производится от слова «чин». «Чин»  в древнерусском языке означает «порядок». И хотя чин, вопреки замыслам Петра, очень скоро разошелся с реальной должностью человека, превратившись в почти мистическую бюрократическую фикцию, фикция эта имела в то же время и совершенно практический смысл. Чиновник — человек жалованья, его благосостояние непосредственно зависит от государства. Он привязан к административной машине и не может без нее существовать. Связь эта грубо напоминает о себе первого числа каждого месяца, когда по всей территории Российской Империи чиновникам должны были выплачивать жалованье.

Имелась и еще одна сторона жизни чиновника, определявшая его низкий общественный престиж. Запутанность законов и  общий дух государственного произвола, ярчайшим образом проявившийся в  чиновничьей службе, привели (и не могли не привести) к тому, что  русская культура XVIII века практически  не создала образов беспристрастного судьи, справедливого администратора — бескорыстного защитника слабых и угнетенных. Чиновник в общественном сознании ассоциировался с крючкотвором и взяточником. Не случайно исключением  в общественной оценке были чиновники  иностранной коллегии, чья служба для взяткобрателя не была заманчивой, но зато давала простор честолюбивым видам. От служащих Коллегии иностранных  дел требовались безукоризненные  манеры, хороший французский язык.

Русская бюрократия, являясь важным фактором государственной жизни, почти не оставила следа в духовной жизни  России: она не создала ни своей  культуры, ни своей этики, ни даже своей  идеологии. Когда в пореформенной  жизни потребовались журналисты, деятели обновленного суда, адвокаты, то они, особенно в первые десятилетия  после отмены крепостного права, появлялись из совсем другой среды, в  первую очередь из той, которая была связана с церковью, с белым  духовенством и которую петровская реформа, казалось, отодвинула на второй план.

Как это  ни покажется странным, следует сказать, что и крепостное право имело  для истории русской культуры в целом некоторые положительные  стороны. Именно на нем покоилась, пусть  извращенная в своей основе, но все же определенная независимость  дворян от власти — то, без чего культура невозможна. Офицер служил не из-за денег. Жалованье его едва покрывало  расходы, которых требовала военная  жизнь, особенно в столице, в гвардии. Конечно, были казнокрады: где-нибудь в  армейском полку в провинции  можно было сэкономить на сене для  лошадей, на ремонте лошадей, на солдатской амуниции, но нередко командиру роты, полка, шефу полка для того, чтобы  содержать свою часть «в порядке», приходилось доплачивать из своего кармана, особенно перед царскими смотрами. Если вспомнить, что обычаи требовали  от офицера гораздо более разгульной жизни, чем от чиновника, что отставать  от товарищей в этом отношении  считалось неприличным, то нам станет ясно, что военная служба не могла  считаться доходным занятием. Ее обязательность для дворянина состояла в том, что человек в России, если он не принадлежал к податному сословию, не мог не служить. Без службы нельзя было получить чина, и дворянин, не имеющий  чина, показался бы чем-то вроде белой  вороны. При оформлении любых казенных бумаг (купчих, закладов, актов покупки  или продажи, при выписке заграничного паспорта и т. д.) надо было указывать  не только фамилию, но и чин. Впрочем, если дворянин действительно никогда  не служил (а это мог себе позволить  только магнат, сын знатнейшего вельможи, основное время проживающий за границей), то, как правило, родня устраивала ему фиктивную службу (чаще всего  — придворную). Он брал долгосрочный отпуск «для лечения» или «для поправки домашних дел», к старости «дослуживался» (чины шли за выслугу) до какого-нибудь обер-гофмейстера и выходил в  отставку в генеральском чине. В  Москве второй половины 1820-х годов, когда заботливые маменьки начали опасаться  отпускать своих мечтательных и  склонных к немецкой философии отпрысков  в гвардейскую казарму, типичной фиктивной службой сделалось  поступление в Архив коллегии иностранных дел. Начальник архива Д. Н. Бантыш-Каменский охотно зачислял этих молодых людей (их в обществе стали иронически называть «архивными юношами») «сверх штата», то есть без жалованья и без каких-либо служебных обязанностей, просто по старомосковской доброте и из желания угодить дамам.

Одновременно  с распределением чинов шло распределение  выгод и почестей. Бюрократическое  государство создало огромную лестницу человеческих отношений, нам сейчас совершенно непонятных. Право на уважение распределялось по чинам. В реальном быту это наиболее ярко проявилось в установленных формах обращения  к особам разных чинов в соответствии с их классом.

Место чина в служебной иерархии связано  было с получением (или неполучением) многих реальных привилегий. По чинам, к примеру, давали лошадей на почтовых станциях.

В XVIII веке, при Петре I, в России учреждена  была «регулярная» почта. Она представляла собой сеть станций, управляемых  специальными чиновниками. В распоряжении станционного смотрителя находились государственные  ямщики, кибитки, лошади. Те, кто ездили по государственной надобности —  с подорожной или же по своей надобности, но на прогонных почтовых лошадях, приезжая на станцию, оставляли усталых лошадей  и брали свежих. Стоимость езды для фельдъегерей оплачивалась государством. Едущие «по собственной надобности»  платили за лошадей. Поэтому провинциальный помещик предпочитал ездить на собственных  лошадях, что замедляло путешествие, но делало его значительно дешевле.

При получении  лошадей на станциях существовал  строгий порядок: вперед, без очереди, пропускались фельдъегеря со срочными государственными пакетами, а остальным  давали лошадей по чинам: особы I—III классов могли брать до двенадцати лошадей, с IV класса — до восьми и  так далее, вплоть до бедных чиновников VI—IX классов, которым приходилось довольствоваться одной каретой с двумя лошадьми. Но часто бывало и по-другому: проезжему генералу отдали всех лошадей — остальные сидят и ждут... А лихой гусарский поручик, приехавший на станцию пьяным, мог побить беззащитного станционного смотрителя и силой забрать лошадей больше, чем ему было положено.

По чинам  же в XVIII веке слуги носили блюда  на званых обедах, и сидевшие на «нижнем» конце стола гости часто созерцали  лишь пустые тарелки. В это время  угощение «по чинам» входило в  обязательный ритуал тех огромных пиров, где за столом встречались совершенно незнакомые люди, и даже хлебосольный хозяин не мог вспомнить всех своих  гостей. Лишь в XIX веке этот обычай стал считаться устаревшим, хотя в провинции  порой удерживался.

Число коллежских асессоров или сенатских  секретарей, дослужившихся до личного  дворянства, было очень велико, особенно в XIX веке, когда бюрократическая  машина быстро росла. Но важнее другое: 1816 год — время окончания десятилетия  наполеоновских войн, которые буквально  выкосили целое поколение молодых  офицеров. Естественно, что в этих условиях производство из числа заслуженных  унтер-офицеров в обер-офицерские чины было намного выше среднего для рассматриваемой  эпохи. Дворянство оставалось служилым сословием. Но само понятие службы сделалось  сложно противоречивым. В нем можно  различить борьбу государственно-уставных и семейственно-корпоративных тенденций. Последние существенно усложняли  структуру реальной жизни дворянского  сословия XVIII века.