Личность Бориса Годунова

просторечия. О  неспособности и малоумии Федора не говорилось. Указывали на

чрезвычайную богомольность  и благочестие царя. Богомольность  Федора была, по-

видимому, всем известна. Из нее выводили два следствия: во-первых, Федор

угодил Богу своим  благочестием и привлек на свое царство  божие благоволение;

Бог послал ему  тихое и благополучное царствование, и тихий царь молитвой

управлял лучше, чем разумом. Во-вторых, благодетельствуя своему народу, как

угодник божий, Федор  не почитал необходимым сам вести дело управления: он

избегал вмешательства  народа, удалялся от суеты и, устремляясь  к Богу,

возложил ведение  дел на Бориса. Царь, инок без рясы и пострижения, вовремя

всей жизни своей  в духовных подвигах, не мог обойтись без правителя. При

таком государе правительство Бориса получало чрезвычайную благовидность: он

не просто попечитель над малоумным, он доверенный помощник и по родству

исполнитель воли осиянного благодатью Господней  монарха. На особую близость

Бориса к царю и на особую доверенность царя к  Борису в Москве любили

указывать,– конечно, по велению самого правителя. “Великого  человека”

представляли и  англичанам как “кровного приятеля”  царского и управителя

государства”  еще в 1586 году, задолго до той поры, когда Борису официально

усвоены были права  регента в международных отношениях. По сообщениям из

Москвы, бывшие в  сношениях с Москвой иностранные  правительства привыкли

адресоваться к  Борису как к соправителю и  родственнику московского государя.

Таким образом Борис постарался создать о себе общее представление как о лице,

принадлежащем к  династии, и естественном соправителе благочестивейшего

государя.

Исключительное  привлекательное положение Бориса, кроме общего житейского

признания, должно было получить и внешнее официальное  выражение. У некоторых

современников иностранцев  находится запись (у Буссова и Петрея) о том, что

будто бы царь Федор, тяготясь правлением, предоставил боярам избрать ему

помощника и заместителя. Был избран именно Борис. Тогда с  известной

церемонией, в присутствии  вельмож, Федор снял с себя золотую  цепь и возложил

ее на Бориса, говоря, что “вместе с этой цепью он снимает с себя бремя

правления и возлагает  его на Бориса, оставляя за собою  решение только

важнейших деле. Он будто бы желал остаться царем, а Борис должен был стать

правителем государства. Уже Н. М. Карамзин отнесся к этому  рассказу с явным

сомнением: в нем  действительно мало соответствия московским обычаям. Вряд ли

Борис нуждался в  подобной церемонии боярского избрания и царской инвеституры:

она только дразнила бы его завистников бояр. Борис  достигал своего другими

способами:

Во-первых, он усвоил себе царским пожалованием исключительно  пышный и

выразительный титул. Нарастая постепенно, этот титул получил  такую форму:

государю великому шурин и правитель, слуга и  конюший боярин и дворовый

воевода и содержатель  великих государств, царства Казанского и Астраханского.

Значение этого  титула пояснил своими словами посол  в Персию князь

Звенигородский так: “Борис Федорович не образец никому... у великого государя

нашего... многие цари и царевичи и королевичи и государские дети служат, а у

Бориса Федоровича всякой царь и царевичи и королевичи любви и печалованья к

государю просят, а Борис Федорович всеми ими  по их челобитью у государя об

них печалуется и  промышляет ими всеми”. Неумеренная  гипербола этого отзыва

направлена была к тому, чтобы хорошенько объяснить  “правительство” Годунова и

его превосходство  над всеми титулованными слугами  московского государя.

Во-вторых, Борис  добился того, что боярская дума несколькими “приговорами”,

постановленными в присутствии самого царя, усвоила Борису официально право

сношения с иностранными правительствами в качестве высшего  правительственного

лица(1588-1589). Борис, как правитель, выступил в сфере  международной и

благодаря этому  окончательно стал вне обычного порядка  московских служебных

отношений, поднявшись над ним как верховный руководитель московской политики.

Способ, каким “писали  в посольских книгах” об участии  Бориса в

дипломатических переговорах, явно клонился к преувеличенному возвышению

управителя. Официальная  запись делала Бориса между двумя  “величествами” –

царем и цесарем  – третьим “величеством”, правителем царства, который “правил

землю рукою великого государя”.

В-третьих, наконец, Борис установил для своих  официальных выступлений как  в

царском дворце, так и на своем “дворе” старательно обдуманный “чин” (этикет),

тонкости которого были направлены, как и официальные записи, к тому, чтобы

сообщить особе  Бориса значение не простого государева слуги, а соправителя

“величества”. Во дворце, во время посольских приемов, Борис присутствовал в

особой роли; он стоял у самого трона, тогда как  бояре сидели поодаль на

лавках. В последние годы царствования Федора Борис обычно при этом держал

“царского чину яблоко золотое”, что и служило наглядным  знаком его

“властодержавного правительства”. Когда в официальных пирах “пили чаши

государевы”, то вместе с тостами за царя и других государей следовал тост и

за Бориса, “пили  чашу слуги и конюшего боярина  Бориса Федоровича”. Иноземные

послы, приезжавшие  в Москву, после представления  государю представлялись и

Борису, притом с  большой торжественностью. У Бориса был свой двор и свой

придворный штат. Церемония встречи послов на Борисовом дворе, самого

представления их правителю, отпуска и затем угощения была точной копией

царских приемов. Борису “являли пословиц его люди: встречал на лестнице

“дворецкий”, в  комнату вводил “казначей”, в комнате  сидели, как у царя бояре,

Борисовы дворяне  “отборные немногие люди в наряде – в платье в золотном и в

чепях золотых”. Прочие люди стояли “от ворот по двору по всему и по крыльцу и

по сеням и  в передней избей. Послы подносили  Борису подарки (“поминки”) и

величали его  впресветлейшим вельможеством” и “пресветлым величеством”. Послам

всячески давалось понять, что Борис есть истинный носитель власти в Москве и

что все дела делаются “по повеленью великого государя, а по приказу царского

величества шуринами. После приема у себя Борис потчевал послов на их

“подворье”, как  это делал и государь.

Если к перечисленным  отличиям Бориса присоединим еще  то, что в его руках

сосредоточились за время регентства весьма значительные личные богатства, то

получим последнюю  черту для характеристики его  положения. Англичане, бывшие в

Москве во время  Бориса, прямо поражались его богатством. Флетчер, очень

трезвый и основательный  наблюдатель, сообщает нам точную (но, к сожалению, не

поддающуюся документальной проверке) сумму ежегодных доходов  Бориса – “93 700

рублей и более”. Приводя же различные слагаемые  этой суммы, Флетчер сам

превышает свой итог и по различным статьям прихода  Бориса насчитывает 104 500

рублей. В счет Флетчера входят: доходы Бориса с вотчин (в Вязьме и

Дорогобуже) и с  поместий во многих уездах; доходы с  области Ваги, с Рязани и

Северы, с Твери  и Торжка; доходы с оброчных статей в самой Москве и вокруг

нее по Москве-реке; жалованье по должности конюшего и, наконец, “пенсия от

государя”. Изо  всех других вельмож московских по размерам своего дохода к

Борису несколько  подходил только его свояк князь  Глинский, который, по счету

Флетчера, имел до 40 000 рублей в год; остальная знать будто бы далеко

отставала от них  в богатстве. Горсей, другой англичанин, хорошо знакомый с

русскими делами времени Бориса, гиперболичен еще более Флетчера в исчислении

Борисовых богатств: по его счету общая сумма доходов  Бориса равнялась 185 000

фунтов стерлингов (или марок, или рублей). “Борис Федорович  и его дом, –

говорит Горсей, – пользовались такой властью и могуществом, что в какие-

нибудь сорок дней могли поставить в поле 100 000 хорошо снаряженных воинов”.

Как ни преувеличены эти отзывы, они свидетельствуют  о том, что в pyкax Бориса

сосредоточилось все, что потребно было для политического  господства:

придворный фавор  и влияние, правительственное первенство и громадные по тому

времени средства. Приблизительно с 1588 – 1589 гг. “властодержавное

правительство”  Бориса было узаконено и укреплено. Бороться с ним не было

возможности: для  борьбы уже не стало законных средств, да ни у кого не

хватало и сил  для нее. “С этих пор (говорит К. Н. Бестужев-Рюмин) политика

московская есть политика Годунова”.

     6

     ЕСЛИ БЫ господство и власть Бориса Годунова основывались только на

интриге, угодничестве и придворной ловкости, положение  его в правительстве не

было бы так  прочно и длительно. Но, без всякого  сомнения, Борис обладал крупным

умом и правительственным  талантом и своими качествами превосходил  всех своих

соперников. Отзывы о личных свойствах Бориса у всех его современников сходятся

в том, что признают исключительность дарований Годунова. Иван Тимофеев ярче

других характеризует  умственную силу Бориса: он находит, что  хотя в Москве и

были умные правители, но их “разумы” можно назвать только “стенью”, то есть

тенью или подобием разума Бориса; и при этом он замечает, что такое

превосходство Бориса было общепризнанным. Не менее хвалебно отзывается о

Годунове и другой его современник, автор “написания вкратце о царях

московских”; он говорит: “Царь же Борис благолепием цветущ и образом своим

множество людей  превосшед... муж зело чюден, в рассуждении ума доволен и

сладкоречив вельми, благоверен и нищелюбив и строителен зело (то есть

распорядителен, хозяйственен)”. Иностранцы вторят таким отзывам москвичей.

Буссов, например, говорит, что, по общему мнению, никто не был способнее Бориса

к власти по его  уму и мудрости. Голландец Масса, вообще враждебный Борису,

признает, однако, его способности: по его словам, Борис  имел огромную память и,

хотя не умел будто  бы ни читать, ни писать, тем не менее все знал лучше тех,

которые умели  писать. Масса думает, что, если бы дела шли по желанию Бориса, то

он совершил бы много великих дел. Словом, современники почитали Бориса