Судьбы женщин. Мария Волконская, Александра Муравьева – жены декабристов

    Рассказывая детям и внукам о своем отъезде  в Сибирь, Мария Волконская неоднократно подчеркивает полнейшую бескорыстность, идеализм движения декабристов, что  произвело на нее сильнейшее впечатление. «Действительно,— пишет она, — если даже смотреть на убеждения декабристов как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое»⁴.

    Также женщины воодушевляли выдающихся писателей  и поэтов на написание великолепных произведений, которые не теряют своей  актуальности до сих пор. Потому что их героини обладают истинно русским характером, сильным и непоколебимым. Так, Николай Бестужев посвятил А. Г. Муравьевой рассказ «Шлиссельбургская крепость». По ее же настоянию он написал воспоминания о К. Ф. Рылееве. Поэма Некрасова о Трубецкой и Волконской была встречена с восторгом.

    Значимость  женского самопожертвования настолько  велика, что не хватит никаких слов благодарности, чтобы выразить им признательность. Нашим уделом остается лишь память. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

3. Муравьева Александра Григорьевна

1. Семья Чернышевых

    Многочисленную  семью Чернышевых — шесть сестер и одного брата — объединяла крепкая  любовь. Девочки получили обычное  светское воспитание, основанное на изучении литературы, искусства и музыки. Все они склонны были к излишней восторженности, характерной для  девушек их круга, и даже некоторой  эксцентричности (не подходившей уже  под рубрику «хорошего тона»).

    Страстная эмоциональность, граничившая иногда с экзальтированностью, проявилась у Александрины уже в ранней юности. 16-летняя девочка, начинающая вести  дневник, открывает его следующими строками: «Я говорила, говорю и пишу, что нет большего несчастья, чем  иметь голову горячую и сумасбродную и ум набекрень»¹.  Сумасбродность и «ум набекрень» вообще отличали Чернышевых

    Никита  Муравьев звал ее не Александрин, как  казалось, следуя общепринятым правилам "светской моды", надо было бы называть ее. Он выдумал для нее чуть-чуть странное имя - Сашези*(* ударение на первом слоге) - такое же тонкое и хрупкое, как она сама. Имя это звучало  в его устах и нежно, и чуточку  благодушно - насмешливо.                                                                     

    Он  и вообще относился к жене, как  к хрупкой веточке или большому ребенку, ей трудно было различить грань. Так, впрочем, относились к ней все  и всегда.

    С самого раннего детства было в ней что-то от хрупкого ангела, от ребенка, покорявшее сразу и всех! (Приложение 1)

    При малейшем недомогании ее укладывали в постель. Если от сквозняка чуть вздрагивали ее округлые плечи даже в летнюю жару, хлопотливая свекровь Екатерина Федоровна, матушка Никиты,  приказывала растапливать в гостиной большой камин, набрасывала на невестку меховую перелину или свою персидскую шаль, горничные начинали хлопотать  вокруг нее с горячим чаем, лимонным настоем и чем-то еще, доводя госпожу  до головокружения и мигрени, которая  начиналась у нее от их заботливой услужливости. Она досадливо махала руками, гнала всех, прося уйти, оставить ее в покое, дать спокойно дочитать книгу, довязать шарф для Никитушки  или теплую шапочку маленькой  Изаньке!

    Досадливо кусала губы, шепча про себя это  детское имя, придуманное для  дочурки. Опять матушка будет  журить, да и священник отругает, услышав, что она называет дочь не тем именем, что получено было при  святом крещении: Елизавета. Елизавета  Никитична.

    Кажется, милый Никитушка ничуть не был  раздосадован тем, что первенецами  стали девочки -  Кэтти и Изанька. Тем более, что сейчас она вновь  ожидала дитя.

    Сама  была несказанно рада тому, но замечала, с удивлением, встревоженные взгляды  то свекрови, то брата, то домашнего  врача, что приходил с визитом  каждую неделю и внимательно осматривал ее, шутливо браня за излишнюю нервность  и волнения, которые "совсем пустяки  и не нужны даме в ее положении." Она должна рано ложиться, принимать  лекарства, предписанные им, а не мерить шагами гостиную до полуночи с вязанием в руках, ожидая возвращения мужа! Вот уж совсем лишнее это дело для  нее! Что с того, что Никита Михайлович последние месяцы поздно возвращается, стал каким-то взволнованным, скрытным, подолгу просиживает в кабинете, жжет разные бумаги, не разрешая ей входить  туда? Господин Муравьев человек военный, офицер Генерального Штаба, на службе у Государя Императора! "Это,  madame, понимать надобно!"- ласково грозил пальцем доктор. Она и понимала, но не нравилось ей, что впервые  за три года счастливого и безоблачного брака завелись у обожаемого Никитушки  какие - то тайны от нее. Не сердечные. Тяжелые, страшные, камнем легшие ему  на душу, волновавшие, мешавшие спать  по ночам!

    Но  сколько не пыталась, дознаться о  них - ничего не смогла. Сказала матушке, Екатерине Федоровне, та подступилась было к Никите, да он тут же и успокоил, что ничего такого и нет, просто по службе занят, а им - придумалось, вечные эти "дамские страхи", поменьше романов госпожи Радклифф надо читать!

    Брат  Захар, приехав навестить, и вовсе  рассмеялся, расспросы перевел в  шутку, а потом сказал, что больше встревожен здоровьем батюшки, что  никак не может оправиться от удара. Не мешало бы Александрине и Никите съездить в усадьбу к старому  графу Григорию Ивановичу, повидать его, быть может, последний раз. Да и  матушка очень просила.

    Александра  Григорьевна не произнесла ни слова, только умоляюще взглянула на мужа, своими огромными блестящими глазами  и тот, не решавшийся было сразу сказать  определенно, закивал головой и  вышел распорядиться насчет укладки  вещей. Выехали дня через два.

    Матушка, Екатерина Федоровна, долго крестила и Никиту и особенно Александру, тревожно заглядывала сыну в глаза. В недобром предчувствии сжалось  сердце чуткой Сашези: Может, было матушке  что-то известно? Или показалось? Гнала  от себя тревожные мысли, шептала  молитву. В дороге не решалась пристать к мужу с расспросами, он все тревожился о ней, от этого - был несколько  мрачен и нервен, не в духе.

    А как приехали в орловскую усадьбу родителей, (с. Тагино) в радостной суете встречи забылись все тревоги. Матушка, перемешав слезы с улыбкой, показывала дочери подарки к рождеству, припрятанные для внуков, и шепотом говорила, что не оставляет доктор старому графу никаких надежд поправиться! Хоть бы до рождества дожил! В таком смешении и смятении чувств прошли две последние недели ноября 1825 года. В Таганроге умер император Александр Первый. Россия стояла на пороге перемен. Но никто не знал каких.

2. И грянул гром…

    17 декабря 1825 года был арестован  брат Александры Григорьевны,  граф Захар Григорьевич Чернышев, в доме первый раз проводили  обыск, искали рукописи, прочитывали  каждое письмо, но не нашли  почти ничего: накануне много  бумаг бесследно исчезло в  каминной пыли и золе печей.  Родители были ошеломлены настолько,  что не могли поверить в  происходящее. Мать сутками не  выходила из молельни, кладя поклоны  перед иконами, отец совсем  слег в постель. А в ночь  с 19 на 20 декабря 1825 года, явились  два офицера Генерального Штаба  во главе с флигель-адъютантом и по предписанию Государя Императора Николая Павловича, увезли и Никитушку, спешно, для форменного объяснения и допроса к московскому генерал - губернатору. Флигель-адъютант учтиво разворачивал перед Александрой Григорьевной листы предписания, но понять в официальной бумаге она ничего не могла, буквы расплывались перед глазами:" Союз благоденствия, Северное общество, преступный заговор, конституция, уничтожение августейшей фамилии!" - обрывки фраз мешались в голове. Бог мой, как смели ее Никиту обвинить в каких-то немыслимых ужасах и преступлениях! Она смотрела на мужа, сдерживая слезы. Он отстегнул оружие, молча передал его одному из дежурных офицеров, подошел к Александре Григорьевне и  встал на колени: "Прости, милая! Я должен был сказать тебе сразу. Между нами не должно было быть тайн. Это мне наказание!" - услышала она его голос. И свой ответ, как сквозь шум воды: " Ты ни в чем не виновен, друг мой. Это какая-то досадная ошибка. Все уладится, вот увидишь! Мой бесценный преступником быть - не может!". Она смутно помнила, что подняла его с колен, накинула ему на плечи шубу в передней, перекрестила. Он что-то сказал по-французски, едва слышно, она разобрала - "бумаги", успокаивающе кивнула, хотя не знала о чем речь: Последнее, что она слышала: глухие рыдания матушки, бряцание сабельных клинков, шпор и скрип санных полозьев.

    Едва  оправившись от потрясения, Александра Григорьевна начала спешно собираться в Петербург, домой, там маменька, там Никитушка. Детей забирала с  собою. Матушка, тихо плача, удержать не пыталась, знала, что  бесполезно. В  хрупкой изнеженной Сашеньке таилась  такая сила и непреклонность, что  возражать было без толку! Помогала собирать вещи, покорно прятала вместе с Александрой Григорьевной на самое  дно ее сундуков какие-то бумаги из кабинета зятя, свернутые в трубочку, с непонятным названием "Проект конституции". "Русская правда ". "Заметки  об истории Государства Российского  Н. М. Карамзина". Дорога из Тагино в  Петербург показалась Александре Григорьевне  самой длинной за всю ее 23 -летнюю жизнь! Она не знала, что впереди  ее ждет другая. Еще длиннее.

    Чернышевы оказались в самой гуще декабристских  событий. Единственный сын и наследник  графского титула и громадного родового майората ротмистр Кавалергардского полка  Захар Чернышев как член Северного  общества декабристов был приговорен к лишению чинов и дворянства и к двум годам каторги. Кроме  Захара и зятя Муравьева, в числе  осужденных по делу 14 декабря оказались  двоюродный брат Александрины — Ф. Ф. Вадковский, а по линии ее мужа — его родной брат Александр, а  также кузены Лунин и Муравьевы.

3. «Я  самая счастливая из женщин…»

    29 декабря 1825 г., сидя в одиночной  камере Петропавловской крепости, Никита Муравьев пишет страшное  покаянное письмо жене: «Мой добрый  друг, помнишь ли ты, как при  моем отъезде говорила мне,  что можно ли опасаться, не  сделав ничего плохого? Этот  вопрос тогда пронзил мне сердце, и я не ответил на него. Увы!  Да, мой ангел, я виновен, - я  один из руководителей только  что раскрытого общества. Я виновен  перед тобой, столько раз умолявшей  меня не иметь никаких тайн  от тебя… Сколько раз с момента  нашей женитьбы я хотел раскрыть  тебе роковую тайну… Я причинил  горе тебе и всей твоей семье.  Все твои меня проклинают. Мой  ангел, я падаю к твоим ногам,  прости меня и ты. Молись за  меня богу: твоя душа чиста,  и ты сможешь вернуть мне  благосклонность неба»⁵

    Неожиданный арест, одиночное заключение, допросы  и очные ставки, опасение за беременную жену, детей, мать, предчувствие трагической  развязки тяжко сказались на морально-техническом  состоянии заключенного декабриста.

    В письме к нему, давясь слезами и  следя, чтобы соленые капли не упали на бумагу, она отвечала:

    "Мой  добрый друг, мой ангел, твое  письмо оно было для меня  ударом грома! Ты - преступник! Ты - виновный! Это не умещается в  моей бедной голове. Ты просишь  у меня прощения. Не говори  со мной так, ты разрываешь  мне сердце. Мне нечего тебе  прощать. В течение трех лет,  что я была замужем, я не  жила в этом мире, - я была  в раю. Счастье не может быть  вечным… Не предавайся отчаянью, это слабость, недостойная тебя. Не бойся за меня, я все вынесла.  Ты упрекаешь себя за то, что  сделал меня кем-то вроде соучастницы  такого преступника, как ты…  Я самая счастливая из женщин. Письмо, которое ты мне написал,  показывает все величие твоей  души. Ты говоришь, что у тебя  никого в мире нет, кроме  матери и меня. А двое и даже  скоро трое твоих детей, зачем  их забывать. Нужно беречь себя  для них больше, чем для меня. Ты способен учить их, твоя  жизнь будет для них большим  примером, это им будет полезно  и помешает впасть в твои  ошибки. Не теряй мужества, может  быть, ты еще сможешь быть полезным  своему Государю и исправишь  прошлое. Что касается меня, мой  добрый друг, единственное, о чем я тебя умоляю именем любви, которую ты всегда проявлял ко мне, береги свое здоровье…»⁶

    Читая это письмо, невольно испытываешь  чувство неловкости за вторжение  в чужую жизнь, в чужие мысли. Но чужие ли? Никита и Александрина Муравьевы – это не просто частные  лица, это - уже история. История похожая  на сказку, но, в тоже время, очень  живая, реальная. Первая половина века - время настолько нам близкое, что люди, жившие тогда, воспринимаются почти как современники. Это ощущение возникает, когда открываешь множество  сохранившихся документов, мемуаров той эпохи. Мы никогда не услышим  голоса этих людей, но можем прочесть их сочинения, воспоминания, увидеть  автографы писем, заглянуть в  глаза на портретах Кипренского, Соколова, Николая Бестужева.

    Взволнованное письмо Александрины, написанное нервной  рукой, очень неразборчивым почерком, короткими отрывочными фразами, производит впечатление. Оно – свидетельство  не только благородства души, самоотверженности  любви, но и мужества, с которым  молодая избалованная жизнью женщина  переносит  внезапно свалившееся  на нее несчастье. И этим оно выгодно  отличается от письма самого Муравьева. Потом и с Александрой Григорьевной будет всякое: слезы, нервные припадки, отчаяние. Однако очень важно, что  в первый и чрезвычайно сложный  момент она проявляет твердость  духа, поддерживает растерявшегося мужа, выражает готовность разделить его участь, дает высокую нравственную оценку декабриста.