Судьбы женщин. Мария Волконская, Александра Муравьева – жены декабристов

    Александрина  Муравьева, действительно, была «самая счастливая из женщин». Мужа она обожала  до самозабвения. Уже на каторге  на шутливый вопрос Якушкина, кого она  больше любит, мужа или бога, Александра Григорьевна ответила вполне серьезно, «что сам бог не взыщет за то, что  она Никитушку любит более»⁷

    Никита  Михайлович Муравьев, обладавший, по общему признанию, «редкими достоинствами  ума» и «прекрасными свойствами души благородной», отвечал жене полной взаимностью. Их брак до Сибири был  испытан несколькими годами совместной счастливой жизни. Что значила Александрина для мужа, становится ясным из их переписки, особенно в первые дни  и недели заключения Муравьева.

    «Я  беспрестанно о тебе думаю и люблю  тебя от всей души моей. Любовь взаимная наша достаточна для нашего счастья. Ты сама прежде мне писала, что благополучие наше в самих нас»⁸

    «Милая  Сашази, укрепляй себя, не предавайся печали, я тебя люблю от всей души, от всего  сердца, от всех способностей моих»⁹

    И так каждый день — из Петропавловской крепости.

    «Твои письма, милый друг, и письма маменьки,—  пишет Н. Муравьев жене вечером 18 января 1826 г.,— производят на меня такое  впечатление, будто самый близкий  друг каждый день приходит побеседовать со мной. Время от времени я перечитываю  всю мою коллекцию, которая стала  теперь довольно многочисленной. Моя  мысль не в тюрьме, она все время  среди вас, я вижу вас ежечасно, я угадываю то, что вы говорите, я  испытываю то, что вы чувствуете»¹⁰

    Письмо - маленький кусочек бумаги, способный  подарить надежду, дать возможность  не сойти с ума (а некоторые  сходили, и многие были на грани этого) от одиночного заключения, невозможности  видеть близких, родных, друзей, от неизвестности  своего и их будущего.

    Переписка Н. М. Муравьева с женой и матерью  хранится в Центральном государственном  архиве Октябрьской революции. Письма за 1826 год, переплетенные в толстенный том, Муравьев увез с собою в Сибирь.

    До  конца жизни Никита Муравьев не расставался  и с портретом жены, присланным ему еще в Петропавловскую  крепость. «Портрет твой очень похож  и имеет совершенно твою мину,—  сообщает он жене.— Он имеет большое  выражение печали. Он не слишком  велик и вовсе не беспокойно его  носить». «В минуту наибольшей подавленности,—  Муравьев пишет Александре Григорьевне 16 января 1826 г.,— мне достаточно взглянуть  на твой портрет, и это меня поддерживает»¹¹

4. Серьезное решение

    Все сестры одинаково восторженно относились к брату Захару и Никите Муравьеву, считая их героями. При поддержке  всей семьи Александра Григорьевна  начала хлопотать о разрешении следовать  за мужем задолго до официального приговора. После ее отъезда (январь 1827 г.) сестры чувствовали себя «тоже  в изгнании». «Никто не понимает их больше, чем я,— писала М. С. Лунину его сестра Е. С. Уварова в Сибирь.—  Мы собираемся только для того, чтобы  поговорить о дорогих предметах  нашей страсти и нашей скорби! Союз, связывающий всех членов этой семьи, воистину замечательный»¹². Петр Вяземский называл дом Чернышевых в те годы «святынею несчастья».

    Была  у А. Г. Муравьевой и еще одна опора  и поддержка в лице матери мужа Е. Ф. Муравьевой. (Приложение 2). Когда жена Никиты отправилась в Сибирь, Екатерина Федоровна взяла на себя не только все расходы невестки, но и заботы по воспитанию трех малолетних внуков. После 1826 г. дом Муравьевой в Москве стал своеобразным центром, куда стекалась вся информация о сибирских изгнанниках, корреспонденция оттуда, часто нелегальная. Там можно было узнать о путях и средствах сношения с заключенными, о том, как послать им деньги, посылки, письма, или просто получить утешение и помощь от доброй и сердечной женщины.

    Александра  Григорьевна, уезжая - она сердцем  знала - навсегда оставила на руках  свекрови малолетних детей, даже долгожданного  сына Михаила, родившегося уже после  всех тревог и волнений восстания  и суда над декабристами.

    Александрин ехала вслед за мужем, иногда и обгоняя его. Немного только задержалась в Москве. Александр Сергеевич Пушкин передал ей, на прощальном вечере, который устроили родные Муравьевых, рукопись стихотворения "Во глубин сибирских руд". Она взглянула на строки и не смогла даже заплакать - от щемящего сердца восторга дыхание перехватило, зажгло горло. Склонила голову в кружеве черной шали, - свой всегдашний головной убор,- протянула Пушкину руку, а когда он приблизил ее к губам, то осторожно поцеловала курчавые завитки на голове. "Сохрани Вас Бог! Вы - великий Поэт: Не знаю, как и сказать!" - прошептала она" Я непременно все передам Ивану Ивановичу и Никите. За них Вам - моя признательность, мое восхищение:- А Вам - мое! Вы - святая Женщина!" Я - только Жена." - тихо проговорила она.

    И всю дорогу, до самых Нерчинских рудников, ехала, повторяя про себя, как молитву, заклинание: " Во глубине  сибирских руд// Храните гордое терпенье"

5. Жизнь в ссылке

    Терпение  действительно было - гордым. Или  стало таким? Она не унизилась  до слез, подписывая отречение от всех гражданских прав состояния не только за себя, но и за будущих, родившихся в Сибири, детей, не рыдала, когда  увидела обожаемого Никитушку в  первый раз, в кандалах, похудевшего  и бледного - работали под землей, добывали руду.

    Не  роняла и слезиночки, когда приходилось  на жестоком морозе самой рубить дрова, носить воду - руки примерзали к коромыслу  и дужке. Солдаты, охранявшие крепость, все рвались помочь ей и махали руками, когда она предлагала им деньги: "Что Вы, барыня, грех великий!"

    Она в благодарность стирала рубашки, штопала их, украшала нехитрой вышивкой платки, пекла хлеб и ватрушки, вместе с приехавшей с нею горничной  Лизой, осваивала все премудрости  кулинарного искусства, варила обеды  для мужа и его товарищей - питались арестанты артелью, вскладчину. Писала письма к родным декабристов - им самим  переписка была строжайше запрещена. Письма эти, с мельчайшими подробностями  быта арестантов, их мыслей, их душевного  состояния, для родных были единственной связующей ниточкой с далекой, почти  несуществующей, Сибирью.

    Тоска по оставленным детям нестерпимо мучит Александру Григорьевну. Чтобы  как-то утолить ее, она просит свекровь заказать хорошему художнику их портреты. В октябре 1827 года пришла посылка. Александра Григорьевна развернула ее, и на нее глянули лица ее детей. Она отдала портреты мужу.

    1 октября 1830 г. А. Г. Муравьева  пишет отцу: «Итак, дорогой батюшка,  все, что я предвидела, все,  чего я опасалась, все-таки  случилось, несмотря на все  красивые фразы, которые нам  говорили. Мы — в Петровском и в условиях в тысячу раз худших, нежели в Чите.

    Во-первых, тюрьма выстроена на болоте, во-вторых, здание не успело просохнуть, в-третьих, хотя печь и топят два раза в  день, но она не дает тепла; и это  в сентябре. В-четвертых, здесь темно: искусственный свет необходим днем и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнаты.

    Нам, слава богу, разрешено быть там  вместе с нашими мужьями; но как я  вам уже сообщала, без детей, так  что я целый день бегаю из острога  домой и из дому в острог, будучи на седьмом месяце беременности. У  меня душа болит за ребенка, который  остается дома один; с другой стороны, я страдаю за Никиту и ни за что  на свете не соглашусь видеть его  только три раза в неделю, хотя бы это даже ухудшило наше положение, что  вряд ли возможно...

    Если  бы даже нам дали детей в тюрьму, все же не было бы возможности их там поместить: бедная маленькая комнатка, сырая и темная и такая холодная, что мы все мерзнем в теплых сапогах, в ватных капотах и в колпаках...

    ...Я  сообщаю это тебе потому, что  я не могу выносить, что тебя  под старость этак обманывают...»¹³

    Эти строки как нельзя лучше доказывают невероятную трудность положения  ссыльных. Поехали в Сибирь за осужденными не все женщины. Не у всех хватило любви, твердости духа или возможностей. Тем большего уважения заслуживают преданные, самоотверженные и мужественные.

    Она переносила все - болезни, потери, страдания, смерть детей - молча.

    Похоронила  в Сибири маленьких дочерей Оленьку  и Агафену, не проживших и месяца, оплакивала тихо и мужественно смерть Лизаньки, Кэтти и маленького Мишеньки, которые угасли там вдалеке от нее, в России, от скарлатины и дефтерии, несмотря на все старания и самоотверженность  свекрови, Екатерины Федоровны.

    Старушка, едва сама не помешавшись от горя, писала своей Сашези, любимой названной  дочери, нежные и поддерживающие строки, слова ободрения и благословения  для родившейся уже в Сибири, в тюремной камере маленькой внучки Сонечки. Ее все обожали и звали просто Нонушкой. Старушка не чаяла увидеть внучку - возраст не позволял надеяться на встречу. Та знала бабушку только по портрету и ласковым рассказам матери, но любила - без памяти и тряпичную куклу, которую смастерил для нее Николай Александрович Бестужев, звала Катенькой - в честь нее.

    Так и шла жизнь, по накатанной колее. Колее каторжников. Только седели волосы, ближе подбирались болезни.  Александра Григорьевна все чаще хворала, но не берегла себя, несмотря на предостережения  искусного доктора Вольфа. Тот  всерьез говорил ей, что если она по-прежнему будет полуодетой выскакивать на мороз, таскать тяжелые ведра с водой, поленья дров, не спать по ночам при малейшем нездоровье Нонушки или бесценного Никиты, то проживет недолго. Александра Григорьевна кивала рассеянно, пыталась соблюдать предписания дня два - три, а потом все начиналось заново. Зная, что Никита Михайлович сходит с ума от тревоги за нее, скрывала свои недомогания, сколько могла. Друзей встречала веселой улыбкой, теплыми словами, щедро делясь последним.

    Вслушаемся в слова любви сквозь стены Петропавловской крепости. Н.М. Муравьев - жене: 

    "Помни,  мой ангел, что тебе нужны  силы; поэтому постарайся не плакать,  не поддаваться тоске и отчаянию... Я почти сердит на Кати, которая  все повторяет: "папа, папа". Должно  быть у тебя от этого сжимается  сердце... Милый друг, отныне ты  и дети - единственный смысл моего  существования, если Бог отпустит  мне еще срок жизни. Перечитываю  постоянно и целую строки, написанные  твоей рукой. Они вселяют в  меня бодрость и надежду..." 

    А.Г. Муравьева - мужу: 

    "Всякий  раз, как заслышу шаги, кажется,  будто это ты. Если б я только  могла пойти за тобой в самый  ужасный карцер, я бы чувствовала  там себя с тобой счастливой. Несчастье лишь усиливает, если  такое вообще возможно, все мои  чувства к тебе... Я смогу все  вынести, пока ты жив, и всю  жизнь буду благодарить небо  за то, что оно связало мою  судьбу с твоей. Если б я  только могла бы разделить  с тобой твой горестный кров, если б только могла! - ты не  увидел бы на моем лице ни  единого следа печали..." "Проезжала  сегодня мимо крепости, милый  друг, так близко к тебе! Глаз  не могла отвести от этих  стен, будто умею видеть сквозь  камень. Всю ночь, наверно, готова  была бы стоять перед крепостными  воротами. О, как же я завидую  тем, кто имеет право туда  входить!" 

    "Настоящее  несчастье - это, когда страдают  те, кого любишь. Еcли бы я имела  возможность хоть изредка видеть  тебя, ничто на свете меня не  сломило бы, никакое физическое  несчастье; я согласилась бы  стать глухой, парализованной, лишь  бы не расставаться с тобой,  и все равно была бы счастлива!..." 

    "По  правде скажу, что держусь теперь  очень рассудительно, ... готовлюсь  к своему часу... Отныне я дорожу  жизнью, как никогда; верю, что  быть может окажусь тебе нужнее, нежели даже в прежние счастливые  времена... Мечтаю разделить с  тобой твою судьбу, какой бы  она ни была, и слишком уповаю  на божье снисхождение, чтобы  ждать отказа в этой единственной  милости. Не в состоянии выразить, сколь противны мне теперь все мелкие удобства, которыми я не хочу пользоваться без тебя. И, поверь, что тем радостнее себя буду чувствовать, чем от большего сумею отказаться"¹⁴.

    Письма, ставшие нашим достоянием, - настоящее  сокровище. Ведь именно на листе бумаги осужденные могли выразить свои чувства.