Анализ "Черной обезьяны" Захара Прилепина

 Теперь  вот липкая духота как нельзя  лучше соотносится с состоянием души героя Прилепина. Молодец — хорошо усвоил литературные уроки мастеров. Отчетливые знаки влияний не умаляют сильных сторон Прилепина — образности, метафоричности, умения складывать слова. И хвалят его за это справедливо. 

 Писатель  умеет несколькими беглыми штрихами  создать рельефный портрет эпизодического  персонажа. Например, главный редактор  газеты, где работает герой, неустанно  крутит ключи на толстых пальцах  и «чаще хохочет, чем говорит». «Когда я уходил, главный дрожал  и побрызгивал, как огромный мясной закипающий чайник». У гастарбайтеров руки грязные настолько, «словно они спят, закапывая ладони в землю». У женщины-убийцы «пальцы на ногах смотрели в разные стороны, словно собрались расползаться кто куда». Такие примеры можно выписывать десятками. Не удивлюсь, если Прилепин ведет записную книжку, куда пришедшие на ум метафоры заносятся про запас: ведь этих гастарбайтеров с грязными руками и собравшиеся расползаться пальцы ног можно сунуть что в тот рассказ, что в этот: к действию они прямого отношения не имеют. 

 Что  вообще удается — так это  статика, фон. Все, что является  результатом наблюдения, подсмотренного, увиденного, запомненного. 

 Подъезжая  к парадной дома, которую целиком вырезали какие-то загадочные убийцы, герой не может найти место, где ступить: кругом грязь непонятного происхождения (хотя дождей давно нет и все бы должно высохнуть: жара). Все, что видит герой вокруг, — тоже грязь, физическая или нравственная. «Дебил в грязных спортивных штанах, неустанно харкавший на пол себе под ноги и громко матерившийся в промежутках между соплевыделением, и его подруга с завитой челкой и огромной задницей» — это в автобусе. В деревне, где каждый второй дом брошен и порос пыльными кустами, некрасивая девка приносит отцу, затапливающему грязную печь в бане, слепых еще котят и просит их «пожечь», а потом бьет носком галоши в нос истошно мяукающую кошку. 

 Пацан  лет восемнадцати, «прыщ на подбородке, наколка на руке», рассказывает, как сразу после массового  убийства они с «дядей Сашей»  в подъезд зашли, из которого  еще трупы не вынесли, по  квартирам решили пошарить, «в  одной хате нашли бухло недопитое, разлили, вдарили… Я вышел поссать, возвращаюсь — дядю Сашу не вижу. А он, сука, упал и заснул на полу». А пол в свежей крови. Мертвецки пьяного, измазавшегося в чужой крови приняли за убитого, положили в труповозку… «Он проснулся — орет… Смех». 

 Мир,  описываемый в романе, бесконечно  отвратителен. Грязь, пьянство, одичание, запустение, жестокость. Кажется, только  один Сергей Шаргунов, который все токует о своем, смог увидеть, как сквозь пепельный фон «прорывается яркий уголь бодрости и веселья», и догадался, что автор, «живописуя тоску и печаль <...> не может скрыть жизнерадостности» («Вести FМ» от 28 мая 2011). Больше никто жизнерадостности не увидел — только «чернуху» и «безнадегу». 

 По  замыслу автора — это оптика  героя, взгляд «черной обезьяны».  Черная обезьяна — игрушка,  которую покупает герой своим  детям, толком даже не разглядев  и сунув в карман и лишь  потом задумавшись над тем, что же он купил. Над смыслом названия много уже гадали, привлекали «черного человека» Есенина, и, в общем, все более или менее сходятся на том, что это темный «двойник героя, его карикатурное отражение, твин-пиксовский Боб из зеркала, тревожное второе я, о котором невозможно забыть» (Лев Данилкин). 

 Плохое  это дело — раскрывать смысл  одного литературного произведения  путем привлечения другого. А  делать это приходится, потому  что главный герой все время  ускользает: его сущность так  и не раскрывается до конца.  Возникает впечатление, что она  не ясна и самому автору, что  образ героя не раз менялся  в процессе написания романа, и следы этих перемен так  и торчат в тексте. 

 Попав  в психушку в стремлении откосить от армии, наш герой начинает приставать к доктору с вопросами: «Где кончается рассудок и начинается сумасшествие? Что более органично человеческой природе — смирение или буйство?» 

 Это  — не вопросы «черной обезьяны»,  карикатурного двойника, это —  вопросы автора, которые, правда, нельзя читать без чувства  некоторой неловкости: слишком уж  они замусолены в литературе. Но тут уж ничего не поделаешь:  если описания грязных улиц, нестерпимой  жары, эпизодических персонажей, облик  людей и их моторика хорошо  даются писателю, то попытка выйти на философские обобщения оборачивается банальностью. 

 Вряд  ли стоит поручать «карикатурному  двойнику» и расследование столь  ошеломляющей темы, как дети-убийцы, становящейся сюжетным стержнем  романа. 

 Вообще  психологическая проза плохо  соединяется с триллером и  фэнтези, но допустим, автор решил рискнуть, в этом его новаторство. Потерявшего себя героя, своего рода подпольного человека, терзающего себя и других, пребывающего в состоянии отвращения к миру (более или менее характерного для интеллектуальной прозы ХХ века), Прилепин ставит в ситуацию, хорошо знакомую по многочисленным голливудским боевикам: он попадает в сверхсекретную лабораторию. Декорации оттуда же: уходящие глубоко под землю лифты, зловещие бесконечные коридоры, в конце которых отлично вооруженные люди в камуфляже, непременные автоматические двери, открыв которые оказываешься перед другим препятствием: например, прозрачным пуленепробиваемым стеклом. 

 В таких лабораториях делается всегда что-нибудь очень нехорошее: создают оружие, грозящее всему человечеству (которым хотят завладеть злодеи), выращивают ужасный вирус, который потом вырывается наружу (и с ним борются герои), конструируют солдат-роботов или искусственных монстров (которые выходят из повиновения) и т. д. 

 Прилепин поселил в секретном подземелье, в комнатах-боксах со стеклами во всю стену, убийц и насильников, которых изучают ученые. Стекло зеркальное, с секретом: пациента видят, а он наблюдателя — нет. 

 Среди  подопытных — Салават Радуев (биография которого идентична биографии Салмана Радуева, с той только разницей, что персонаж Прилепина не умер в тюрьме в 2002-м, а стало быть, все восемь лет был объектом изучения); бомжиха, убившая шестерых своих детей; насильник; пара наемных убийц и пятеро невзрачных детей, которые, как поясняют герою, опаснее всех других: они не имеют представления о зле, грехе и «при случае будут убивать без любопытства и без агрессии». 

 Вот  эти-то дети больше всего и  поражают героя, и он начинает  допытываться, почему их держат  здесь и в чем их особенность.  Понятно, зачем понадобилась автору  эта сцена в духе плохого  фэнтези — ему надо ввести тему детей-убийц, которая становится предметом исследований героя, источником его мучений (или, может, даже видений). 

 Это  дает возможность запустить движение  сюжета, потому что собственно  переживаний героя и перемещений  его по точкам — дом —  проститутка — любовница —  работа — едва хватит на  рассказ (кстати, хороший мог бы  быть рассказ). 

 А тут можно связать лабораторных детей с таинственными «недомерками», которые, по слухам, вырезали целый подъезд в городе Велемире, отправить его в поездку туда (тоже движение сюжета, позволяющее ввести к тому же картины провинциальной жизни), намекнуть на связь между секретной лабораторией и загадочным кремлевским идеологом Шаровым, для каких-то своих тайных целей пестующим детскую беспризорность и изучающим по утрам сводки подростковой преступности, да еще поместить в роман две вставные новеллы. 

 Одна  из новелл, об осажденном условном  городе, вводится в текст как  рассказ того самого профессора, который исследует детей в  секретной лаборатории, весьма  несловоохотлив и откровенно  недружелюбен по отношению к  герою. С какой стати ему  рассказывать невнятную притчу, выглядящую как глава из романа  в стиле фэнтези? Это там любят появляться города, сочетающие в себе признаки разных цивилизаций и эпох: то ли Древний мир, то ли Средневековье, то ли юг Европы, то ли Ближний Восток. Условности города соответствует условность врагов — детей, которые волной накатывают на город и устраивают беспощадную резню, не обращая внимания на то, что сотнями гибнут сами. 

 Разумеется, сцена наполнена отсеченными  руками, выколотыми глазами, потоками  липкой крови, раздробленными  костями, раздавленными головами  и растекшимися мозгами. Одно  не объяснено: почему толпы  детей штурмуют город? Что за  странный мир, в котором отсутствуют  взрослые? Откуда берутся дети, если  взрослых нет? Если дети уничтожают  всех взрослых, что они делают  с теми, кто вырастает? 

 Еще  больше раздавленных голов, выпущенных  кишок и отрубленных частей  тела в другой новелле — про африканских малолетних солдат. 

 Увидав  в секретной лаборатории загадочных  детей, наш герой набирает в  интернет-поисковике «дети-убийцы» и получает тысячи ссылок. Если сделать то же, что и он, то выскочит немало материалов, связанных с военными конфликтами в Африке. Вот, к примеру, статья в «РБК daily» (31.01.2008), в которой приводится исповедь одного из бывших малолетних солдат (начал воевать в 11 лет) во время гражданской войны в Либерии. 

 «Перед  тем как идти в бой, мы  напивались, принимали много наркотиков, приносили в жертву кого-нибудь  из местных подростков и съедали  их сердца. Это должно было  способствовать победе <…>. Потом  раздевались, оставаясь в одних  сапогах, брали автоматы и двигались  в бой. Убивали всех, кого встречали  на пути. Отрезали головы и  играли ими в футбол. Мы были  голыми, пьяными и бесстрашными. Убивали сотни людей. Даже не  могу подсчитать сколько, где-то  тысяч 20». 

 Из  таких примерно свидетельств  и сделана новелла Прилепина, где сначала повстанцы разоряют селение, убивают мужчин, насилуют женщин и уводят с собой детей, а потом дети, одурманенные алкоголем и наркотиками, делают то же самое с другими селениями, с больницей, с отрядом миротворцев ООН и, наконец, с собственными взрослыми начальниками. Автор старательно фиксирует внимание на детской жестокости, носящей какой-то наивный характер: она не осознана как жестокость, как отклонение от нормы, она внеэмоциональна. 
 

 Вот  детишки в одном из селений  разделывают застреленную козу  и начинают спорить, «так ли  все у человека внутри, как  у козы, или нет». Недолго думая,  хватают еще не убитого человека  и вспарывают ему живот. Вот  в больнице те же любознательные  детки снимают с больных дыхательные  маски, выдергивают из тел трубки: интересно посмотреть, что с ними  без трубок и масок станет? Впрочем, расстреливают больных  раньше, чем они начинают умирать.  Вот дети обещают сохранить  жизнь учительнице, если она  съест собственные волосы, и наблюдают,  как она давится и задыхается. Тоже любопытно: справится или  нет? Вот дети закапывают в  яму, вниз головой, живого солдата-миротворца  ООН и наблюдают, как солдат  умирает. «Он смешно и долго  шевелил ногами. Мы так и не  устали смеяться, пока он шевелил». 

 Рассказ  страшный и впечатляет куда  больше, чем притча об осаде  абстрактного города абстрактными  детьми. Может, потому, что проблема  детей, которые вместо учебы  в школе проходят школу насилия  во всякого рода повстанческих  армиях, совершенно реальна. И за всеми этими описаниями бесчинств, бесстрастно совершенных детьми, как-то почти не замечаешь просчетов рассказа. Он ведь ведется от лица подростка, одиннадцатилетним ребенком завербованного в армию повстанцев. И автор то старается изобразить мир глазами этого не ведающего различий между добром и злом невежественного деревенского ребенка, для которого офицер — «человек в красивой форме со множеством карманов», то словно забывает об этом. И тогда в его рассказе появляются кевларовые плиты, контрольно-пропускные пункты и шумовые растяжки. 

 Предвидя, очевидно, упреки в том, что  вставные новеллы будут тормозить  действие, ничего не проясняя  в сюжете, автор стремится протянуть  ниточки между ними и современным  пластом повествования. Собака, умеющая  произносить слово «мама», перемещается  из рассказа о детстве героя  в легенду об осажденном городе. Значит ли это, что никакого  рассказа профессора не было, а легенду герой выдумал сам?  Читатель может выбрать любую  из версий. 

 С  собакой по кличке Шершень  наш герой поступил отвратительно:  мечтая о породистом псе, завез  доверчивую дворнягу на электричке  куда подальше и оставил на  станции. Но вина перед брошенным  псом, который даже не посмотрел  на вскочившего в электричку  хозяина, «как будто ему было  стыдно», остается на всю жизнь. 

 Еще  наш герой вспоминает, как в  детстве друзья позвали его  бить голубей, и вот они,  забравшись на чердак, ловят ошарашенных  птиц, бьют о стену, «выворачивают  суставы и головы», топчут и  пинают. Один из приятелей при этом смеется, «блея от радости». Другой с серьезным лицом работает металлическим прутом. Африканские дети тоже любят помучить птиц и повыдергивать им перья, любопытствуя, когда птица догадается умереть, — так протягивается другая ниточка между основным повествованием и вставной новеллой. Однако связать разрозненные части повествования тонкие ниточки не могут. 

 Тема  детской жестокости повисает  в воздухе. Болезненный интерес  к ней героя можно бы объяснить  фантомными болями, связанными с  воспоминаниями детства, и разного  рода комплексами вины перед  собственными детьми — но это  то, что может привнести в роман  интерпретатор, потуги которого  заранее осмеял Немзер. Автор же, придумав загадку, похоже, просто не знает отгадки.