Этапы изучения "Капитанской дочки" в отечественном литературоведении 20 века

Но это же проникновение в  законы истории снова и по-новому поставило перед Пушкиным издавна  волновавший его вопрос о соотношении  исторически неизбежного и человечного. Мысль о том, что исторический прогресс неотделим от человечности, постоянно в той или иной форме  присутствовала в сознании Пушкина.

Пушкин раскрывает сложные противоречия, возникающие между политическими  и этическими коллизиями в судьбах  его героев. Справедливое с точки  зрения законов дворянского государства  оказывается бесчеловечным. Но было бы недопустимым упрощением отрицать, что этика крестьянского восстания XVIII в. раскрылась Пушкину не только в своей исторической оправданности, но и в чертах, для поэта решительно неприемлемых. Сложность мысли Пушкина  раскрывается через особую структуру, которая заставляет героев, выходя из круга свойственных им классовых  представлений, расширять свои нравственные горизонты.

Тема милости становится одной  из основных для позднего Пушкина. Он включил в «Памятник» как одну из своих высших духовных заслуг то, что он «милость к падшим призывал». «Милость» для Пушкина - отнюдь не стремление поставить на деспотизм  либеральную заплату. Речь идет об ином: Пушкин мечтает о формах государственной  жизни, основанной на подлинно человеческих отношениях. Поэт раскрывает несостоятельность  политических концепций, которыми руководствуются  герои его повести, следующим  образом: он заставляет их переносить свои политические убеждения из общих  сфер на судьбу живой человеческой личности, видеть в героях не Машу Миронову и Петра Гринева, а «дворян» или  «бунтовщиков». В основе авторской позиции лежит стремление к политике, которая возводит человечность в государственный принцип, не заменяющий человеческие отношения политическими, а превращающий политику в человечность. Но Пушкин - человек трезвого политического мышления. Утопическая мечта об обществе социальной гармонии им выражается не прямо, а через отрицание любых политически реальных систем, которые могла предложить ему историческая действительность: феодально-самодержавных и буржуазно-демократических («слова, слова, слова...»). Поэтому стремление Пушкина положительно оценить те минуты, когда люди политики, вопреки своим убеждениям и «законным интересам», возвышаются до простых человеческих душевных движений, - совсем не дань «либеральной ограниченности», а любопытнейшая веха в истории русского социального утопизма - закономерный этап на пути к широчайшему течению русской мысли XIX века.

Приведем один пример. Д. Д. Благой в богатой тонкими наблюдениями книге «Мастерство Пушкина» приводит пример - знаменитая сцены встречи Маши Мироновой и императрицы. Именно то, что в Екатерине II, по повести Пушкина, наряду с императрицей живет дама средних лет, гуляющая по парку с собачкой, позволило ей проявить человечность. «Императрица не может его простить», - говорит Екатерина II Маше Мироновой. Однако она не только императрица, но и человек, и это спасает героя, а непредвзятому читателю не дает воспринять образ как односторонне отрицательный [2].

Ставить вопрос: на чьей из двух борющихся  сторон стоит Пушкин? - значит не понимать идейной структуры повести. Пушкин видит роковую неизбежность борьбы, понимает историческую обоснованность крестьянского восстания, отказывается видеть в его руководителях «злодеев». Но он не видит пути, который от идей и действий любого из борющихся лагерей вел бы к тому обществу человечности, братства и вдохновения, туманные контуры которого возникали в его сознании.

Вопрос об отношении Пушкина  к социально-утопическим учениям  Запада 1820-1830-х гг. и его роли в  развитии русского утопизма [15] - не только не изучен, но и не поставлен. Между тем вне этой проблематики многое в творчестве позднего Пушкина не может быть понято или получает неправильное истолкование. Мы не ставим перед собой задачи изучения этих сторон творчества Пушкина, однако не учитывать их невозможно.

Русское общество конца XVIII в., как  и современное поэту, не удовлетворяет  его. Ни одна из наличных социально-политических сил не представляется ему в достаточной  степени человечной. В этом смысле любопытно соотнесение Гринева  и Швабрина. Нельзя согласиться ни с тем, что образ Гринева принижен и оглуплен, вроде, например, Белкина  в «Истории села Горюхина», ни с тем, что он лишь по цензурным причинам заменяет центрального героя типа Дубровского - Шванвича [17].

Гринев - не рупор идей Пушкина. Он русский дворянин, человек XVIII в., с  печатью своей эпохи на челе. Но в нем есть нечто, что привлекает к нему симпатии автора и читателей: он не укладывается в рамки дворянской этики своего времени, для этого  он слишком человечен. Ни в одном  из современных ему лагерей он не растворяется полностью. В нем  видны черты более высокой, более  гуманной человеческой организации, выходящей  за пределы его времени. Отсвет пушкинской мечты о подлинно человеческих общественных отношениях падает и на Гринева. В  этом - глубокое отличие Гринева  от Швабрина, который без остатка  умещается в игре социальных сил  своего времени. Гринев у пугачевцев на подозрении как дворянин и заступник  за дочь их врага, у правительства - как друг Пугачева. Он не «пришелся» ни к одному лагерю. Швабрин - к обоим: дворянин со всеми дворянскими предрассудками (дуэль), с чисто сословным презрением к достоинству другого человека, он становится слугой Пугачева. Швабрин морально ниже, чем рядовой дворянин Зурин, который, воспитанный в кругу сословных представлений, не чувствует их бесчеловечность, но служит тому, в справедливость чего верит. Для Пушкина в «Капитанской дочке» правильный путь состоит не в том, чтобы из одного лагеря современности перейти в другой, а в том, чтобы подняться над «жестоким веком», сохранив в себе гуманность, человеческое достоинство и уважение к живой жизни других людей. В этом для него состоит подлинный путь к народу.

2. «КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА» - ИСТОРИЯ ИЗУЧЕНИЯ

«Капитанская дочка» появилась 22 декабря 1836 года в четвертом номере пушкинского  «Современника». Практически с первых дней создания и в последующие годы, вплоть до сегодняшнего времени, произведение подвергалось критике и подробному литературному анализу.

В 1908 году Ю. Айхенвальд в своей  книге о Пушкине утверждал, что  духовный аристократизм соединяется  у писателя с «нравственным гостеприимством»; подходя к творчеству Пушкина  преимущественно с религиозноэтической  интерпретацией, критик полагал, что  пушкинская поэзия представляет собой  «великие заповеди бескорыстия», оправдывающие  мир, его творца и человечество. «Среди людей его особенно привлекают ясные, добрые, бесхитростные души, незаметные герои и героини, капитан Миронов  и его дочь. Они служат для него оправданием его веры в благой смысл жизни, к которой он вообще прилагает мерило не внешней красоты, а добра, или, лучше сказать, прекрасное и доброе имеют для него один общий  корень. Благоговея богомольно перед  святыней красоты, он видит в ней  и добро...».

Ю. Айхенвальд указывает на высокую  простоту пушкинского творчества. «Сама  действительность, если бы захотела рассказать о себе, заговорила бы умной прозой Пушкина. <...> Вот в «Капитанской дочке» так быстро, слишком быстро для нашей медлительной привычки, но в соответствии с природой, разыгрываются  необычные дела, и по знаку Пугачева, сидящего на крыльце, одного за другим вешают живых людей. И Пушкин рассказывает об этом без нервности, без всякого  расчета на человеческие нервы, рассказывает в том же тоне и таким же складом, как и о других перипетиях своей  истории. И действительность сказала  бы ему, что так и надо, что он прав. В самом деле, может быть, мы напрасно волнуемся, и все эти казни, убийства, кровавый бунт или сцена, когда Миронов на валу благословляет свою дочь, не представляют собою ничего особенного, являются событиями среди событий, — не больше, не меньше других». Все это патетично только для нас, а не само по себе. Не будем же волноваться. Будем как природа, которая не знает нашего мнимого пафоса». Во втором издании своей книги Ю. Айхенвальд уделяет более подробное внимание анализу «Капитанской дочки»; по его мнению, «героизм вырастает здесь из будней, из того скромного и неэффектного материала, который Пушкин умел претворять в сокровища духовной красоты» [1].

С большой глубиной проблема связи «Капитанской дочки» с фольклором рассматривается в статье М. К. Азадовского «Пушкин и фольклор» (1938).

Были сделаны попытки раскрыть внутренний характер фольклоризма «Капитанской дочки»: И. П. Смирнов в обстоятельной статье «От сказки к роману» (1973) проследил трансформацию компонентов волшебной сказки в сюжетной структуре пушкинской исторической повести.

Прояснению многих вопросов, связанных  с изучением «Капитанской дочки», способствовали разыскания Д. Д. Благого, начиная с книги «Социология  творчества Пушкина» (1931), в которой  вскрыта социально-психологическая  общность Гринева-отца с Лариным, до подробного анализа структуры пушкинской повести в книге «Мастерство Пушкина» [2].

Пушкин в «Капитанской дочке» больше творческого внимания уделяет характерам, меньше — событиям. События в повести занимательны потому, что они истинны. Все средства творческого гения подчинены  одной задаче — четкой и ясной  обрисовке характеров. Поэтому в  небольшой повести, в чрезвычайно  кратком действии мы совершенно отчетливо видим Пугачева, Савельича, семью Мироновых, семью Гриневых.

В повести оказывается  главным не судьба бунтующего дворянина  Шванвича, а судьба вождя крестьянской войны Пугачева. Значение Шванвича уменьшается, тем самым создается  необходимость удалить из сюжета ряд занимательных, но не относящихся  к теме приключении.

Реалистичность образа Пугачева не только в деталях, в его добродушной  благодарности Гриневу за подаренный заячий тулупчик, не только в том, что  Пугачев почти на равных правах ссорится с Савельичем, обижается на него, а прежде всего в том, что он, будучи простым мужиком, ведет великое  восстание, направляет одно из величайших крестьянских движений.

В. Б. Шкловский о «Капитанской дочке» (1937): «Поэтичность Пугачева не только в его безмерном великодушии, не только в том, что он возмущен бесчестьем и мстительностью Швабрина, не только в том, что он морально чист, но и в том, что он широко и крупно мыслит, жаждет подвига, глубоко понимает свое положение и в основном верно оценивает обстановку <...>.

В сцене казни офицеров крепости Пушкин, описывая виселицу, сообщает: «На ее перекладине очутился верхом изувеченный башкирец, которого допрашивали  мы накануне». Слово «изувеченный»  для Пушкина важно; эта главная  портретная деталь отмечена уже в  набросках плана. Избирая этот эпитет в сцене казни, Пушкин гасит чувство  недоброжелательства к людям, которые  казнят Миронова. Народная расправа с  капитаном Мироновым — не злодейство, а историческое возмездие <...>.

Образ Пугачева окрашен песней, главы о нем снабжены эпическими эпиграфами, и весь словарь его  речи дан в высоком стиле.

Таким образом, способ раскрытия предмета повествования определил и приемы художественного письма. Сообразно  с выяснением сущности героев посредством сюжетных положений строятся и речевые характеристики.

Гринев сам поэт, стихи  его хвалит Сумароков; это делает ведение рассказа от его имени  менее условным: у Гринева есть свои литературные навыки. Мы ощущаем  рассказчика «Капитанской дочки», хотя совсем не ощущаем рассказчика в  «Повестях Белкина» <...>. Благоразумные высказывания, моральные сентенции Гринева, его осуждение Пугачева нельзя считать высказываниями самого Пушкина именно потому, что Гринев осмыслен писателем как своеобразный литератор-дворянин. Такой человек, добрый и в то же время связанный многими традициями, человек, точно характеризованный и тем самым отделенный от автора, присутствует в повести как герой-повествователь. Речь Гринева несколько архаична. Особенно архаичны стихи, нравящиеся Гриневу; они примитивны даже для конца XVIII века [23].

Вкладом в изучение «Капитанской дочки» явились многолетние разыскания Ю. Г. Оксмана, и в первую очередь  его исследование «Пушкин в работе над «Историей Пугачева» и  повестью «Капитанская дочка», напечатанное в его книге «От «Капитанской дочки» к «Запискам охотника». В этой работе охарактеризованы многочисленные источники, которыми пользовался Пушкин при написании «Капитанской дочки», подробно прослежена творческая история исторической повести Пушкина. В главе Х «Философия истории Гринева и политические дискуссии конца XVIII и начала XIX столетия о путях и сроках ликвидации рабства русских крепостных крестьян» автор привлекает для сравнительного анализа широкий круг исторических источников: «Записки» Е. Р. Дашковой, «Письма русского путешественника» Н. М. Карамзина, «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, дневники и письма Н. И. Тургенева, «Опыт о просвещении относительно к России» И. П. Пнина, «О рабстве крестьян» В. Ф. Раевского, «Записку о народном просвещении» самого Пушкина, равно как и его статью «Путешествие из Москвы в Петербург» [17].

В статьях «Пушкин и  народность» (1941) и «Историзм Пушкина» (1954) Б. В. Томашевский исследовал кардинальные вопросы мировоззрения и творчества писателя. Последнее крупное прозаическое произведение писателя — «Капитанская дочка» — рассмотрено в этих статьях  исходя из органической связи исторической повести Пушкина с его трактовкой в 1830-е годы проблем историзма  и народности.

По утверждению исследователя, «история для Пушкина — источник понимания настоящего и ключ к  предугадыванию будущего. Поэтому в  историческом изучении для него важно  уловить действительные тенденции  хода вещей, независимо от субъективных симпатий и антипатий». Подлинный историзм и народность в «Капитанской дочке» способствовали несомненной творческой удаче Пушкина — создателя образа Пугачева. По мнению Б. В. Томашевского, «этот народный русский образ — подлинный крестьянский вождь крестьянской революции» — неотделим в структуре произведения от постановки самой темы восстания, интерес к которой определил важнейшие творческие замыслы и создания этих лет («История Пугачева», «Дубровский», статьи о Радищеве, «Сцены из рыцарских времен») [21].

С. М. Петров, усматривающий  в «Капитанской дочке» наличие преобладающего эпического начала, указывает, что в  этом произведении «нашли яркое отражение  жизнь народа, его восстание, образы крестьян и казаков, помещичий быт, губернское общество и жизнь затерянной в степях крепости, личность Пугачева и двор Екатерины II. В романе выведены лица, представляющие нравы и быт того времени. «Капитанская дочка» дает широкую историческую картину, охватывающую русскую действительность эпохи пугачевского восстания» [18].