Этапы изучения "Капитанской дочки" в отечественном литературоведении 20 века

Особенности историзма в  художественном методе «Капитанской дочки» исследованы в книге Г. А. Гуковского «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (1948). Характеризуя творчество Пушкина 1830-х годов, Гуковский пишет, что в сознании писателя «начинало выступать не только сословное, но и классовое начало. Последнее пока еще в смутном виде ощущалось как демократическое. Это было связано с представлением о современности как об эпохе демократии, причем для России на первый план выступала мучительная для него проблема демократии народной, крестьянской. Так образ русской современности приобрел тоже социологические черты; новые социологические признаки пушкинского историзма овладевали и материалом русской современности; картина ее требовала социальной дифференциации, более резкой, чем это было возможно до сих пор». Автор последовательно прослеживает, как претворялись новые черты пушкинского историзма в его творчестве, в поэзии, в драматургии, в прозаических произведениях. Г. А. Гуковский указывает, в частности, что «Пушкин перенес традиционный мотив романтического героя-разбойника из плоскости индивидуального бунтарства в плоскость социально обоснованной борьбы общественных групп, осложнив его к тому же темой классовой борьбы крестьянства. Эта тема станет основной в «Капитанской дочке» [9].

В 1970-е годы со статьями об историзме Пушкина выступил И. М. Тойбин, рассматривающий специфику  историзма писателя как эстетической категории; в статье «О «Капитанской дочке» Пушкина» (1972) И. М. Тойбин обращает особое внимание на проблему национального  своеобразия повести Пушкина.

Наиболее влиятельной трактовкой «Капитанской дочки» А. С. Пушкина является, пожалуй, та, которая была предложена Ю. М. Лотманом в его работе «Идейная структура «Капитанской дочки». Она неоднократно переиздавалась.

Ю. М. Лотман в статье «Идейная структура «Капитанской дочки» высказывает  мысль о своеобразном равновесии дворянского и крестьянского  лагерей в структуре пушкинского  произведения. Согласно утверждению  исследователя, Пушкин, увидевший разделение общества на две противопоставленные, борющиеся между собой силы, «понял, что причина подобного раскола  лежит не в чьей-либо воле, а в  глубоких социальных процессах, не зависящих  от воли или намерения людей». По мнению Ю. М. Лотмана, «ставить вопрос: на чьей из двух борющихся сторон стоит Пушкин — значит не понимать идейной структуры повести. Пушкин видит роковую неизбежность борьбы, понимает историческую обоснованность крестьянского восстания, отказывается видеть в его руководителях «злодеев». Но он не видит пути, который от идей и действий любого из борющихся лагерей вел бы к тому обществу человечности, братства и вдохновения, туманные контуры которого возникали в его сознании» [15].

Пушкинская мысль понимается таким образом, что «народ и дворянская интеллигенция («старинные дворяне») выступают как естественные союзники в борьбе за свободу. Их противник – самодержавие, опирающееся на чиновников и созданную самодержавным произволом псевдоаристократию, «новую знать». Однако, по мнению Лотмана, «социальное примирение сторон исключено.., в трагической борьбе обе стороны имеют свою классовую правду..»; «Невозможность примирения враждующих сторон и неизбежность кровавой и истребительной гражданской войны открылась Пушкину...»; «перед ним раскрылось, что люди, живущие в социально разорванном обществе, неизбежно находятся во власти одной из двух взаимоисключающих концепций законности и справедливости»; «как дворянин, Гринев враждебен народу».

Впрочем, автор статьи тут  же выделяет проблему контрастности  двух общественных полюсов «Капитанской дочки», социальный аспект произведения. «Было бы заблуждением считать, —  утверждает он, — что Пушкин, видя ограниченность (но и историческую оправданность) обоих лагерей —  дворянского и крестьянского  — приравнивал их этически. Крестьянский лагерь и его руководители привлекали Пушкина своей поэтичностью, которой  он, конечно, не чувствовал ни в оренбургском коменданте, ни во дворе Екатерины. Поэтичность же была для Пушкина  связана не только с колоритностью  ярких человеческих личностей, но и  с самой природой народной «власти», чуждой бюрократии и мертвящего формализма».

Многие литературоведы считают  подобную трактовку повести довольно спорной, есть мнение, что Ю. М. Лотмана почему-то совершенно не занимает вопрос о единой национальной культуре, конечно, с ее вариантами, разновидностями, особенностями, в которой – несмотря на «крайнюю жестокость обеих враждующих сторон» – оказывается возможной эта «человечность»: для него аксиоматичным является представление о социально «разорванном» обществе. Может даже показаться при чтении работы исследователя, что человечность совершенно внеположна данной культуре и тому государству, которое Лотман определяет как «дворянское», поскольку, например, законы этого государства он склонен трактовать как «бесчеловечные по сути». Впрочем, легко понять почему: один из накрепко усвоенных в отечественном литературоведении догматов марксизма – как раз учение об отсутствии единой национальной культуры – позволял сначала теоретически, а затем и практически взломать это провозглашаемое несуществующим единство. Поэтому особенности разных ярусов культуры всячески акцентировались: как видим, в данном случае они обрели даже статус различных – к тому же антагонистичных – «миров».

Интересные соображения  о проблеме самозванства в «Капитанской дочке» содержатся в статье В. Н. Турбина  «Характеры самозванцев в творчестве А. С. Пушкина» [22].

Согласно концепции В. Н. Турбина, Пушкин тяготел к проблеме самозванства на протяжении всего своего творческого пути. Протеизм создателя  «Капитанской дочки» В. Н. Турбин тесно  связывает с «театральностью» его  творчества: театр Пушкина, по словам автора статьи, — явление значительно  более широкое, чем пушкинская драматургия.

Говоря о творческом интересе Пушкина к образу самозванца как  особой структурной единице художественного  произведения, автор статьи замечает, что пушкинские самозванцы — «самозванцы  дважды, трижды». Пугачев, по наблюдению исследователя, не только беглый казак  и царь. «Существенно, например, то, что, присвоив себе по отношению к  народу права царя, по отношению к отдельному человеку он как-то непринужденно и естественно присваивает права... отца: царь-батюшка. Он — и царь, и батюшка: именно он благословляет Гринева на женитьбу в то время, когда родной отец, Гринев-старший, в благословении сыну отказал» [22].

В статье «Художнические элементы в «Истории Пугачева» Пушкина» В. М. Блюменфельд неоднократно привлекает для своей аргументации текст «Капитанской дочки». Наибольший интерес для нас представляют тонкие наблюдения исследователя о «горюхинском» элементе в повествовательной структуре «Капитанской дочки»: «Горюхинскими чертами отмечен родной дом дворянского недоросля Гринева, куда мосье Бопре был выписан из Москвы «вместе с годовым запасом вина и прованского масла» и где придворный календарь отставного секундмайора — такой же символ неподвижности, как и белкинские календари с записями старосты. Тот же уклад — в Белогорской крепости».

Признавая в отдельных, особенно в начальных главах «Капитанской дочки» присутствие «горюхинского» элемента, нельзя согласиться с исследователем в том, что «горюхинская» струя  доминирует во всем повествовании. Гиперболизация такого рода искажает истинные пропорции, которые не дают основания для  подобного исторического и стилистического осмысления «Капитанской дочки». В идиллических картинах быта семейства Гриневых, в колоритных сценах жизни обитателей Белогорской крепости Пушкин дал точные приметы исторического времени — второй половины XVIII века, а не допетровской Руси и тем более не времен «баснословных». Вольное проецирование социальной психологии героев исторической повести Пушкина в «неоглядную глубину национальной истории», равно как и попытка связать это отдаленное прошлое не только со второй половиной XVIII века, но и с будущим страны, на наш взгляд, с чрезмерной категоричностью подчеркивает элементы косности и инертности в тысячелетней истории России, игнорирует процесс развития и постепенного становления национального характера [3].

В трех обобщающих исследованиях  по прозе Пушкина: в книгах А. Лежнева  «Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования» (1937), Н. Л. Степанова «Проза Пушкина» (1962), Л. С. Сидякова «Художественная проза А. С. Пушкина» (1973) — идейная проблематика и художественное своеобразие «Капитанской дочки» тщательно изучены на общем фоне пушкинской прозы.

В семидесятые годы появилось несколько ценных статей Н. Н. Петруниной: «К творческой истории «Капитанской дочки» (1970), «Пушкин и Загоскин» (1972), «У истоков «Капитанской дочки» (1974); эти исследования внесли существенные уточнения в историю создания исторической повести Пушкина, многие наблюдения и выводы Н. Н. Петруниной использованы в нашей работе.

Ряд исследований посвящен выявлению европейской литературной традиции в исторической повести  Пушкина: статьи Б. Неймана «Капитанская дочка» Пушкина и романы Вальтер  Скотта» (1928), А. И. Белецкого «К истории  создания «Капитанской дочки» (1930), Д. П. Якубовича «Капитанская дочка» и  романы Вальтер Скотта» (1939). Наибольшее внимание было уделено сопоставлению  «Капитанской дочки» с романами Вальтера Скотта. В результате разысканий удалось  установить, что при наличии типологической общности стиль «Капитанской дочки» существенно отличается от манеры письма английского романиста: лаконизм пушкинского  повествования отчетливо контрастирует  с неторопливым, подробным описанием событий в романах Вальтера Скотта. Известно, что Пушкин высоко ценил писательский талант Вальтера Скотта. Сочетание исторического фона и действительно исторических персонажей с вымышленными героями — вот то главное, что привлекало Пушкина в романах Вальтера Скотта. Именно это отличительное свойство сюжетного «двоевластия» — исторических событий и свободного фабульного построения — было воспринято и блестяще претворено Пушкиным в его исторической повести.

По-разному определяется жанр пушкинского произведения. В  академическое издание «История русского романа» включена специальная  глава, посвященная «Капитанской дочке». Казалось бы, тем самым спор о  жанре «Капитанской дочки» решен  в пользу романа. Но в том же самом  труде, в главе «Путь Пушкина  к прозаическому роману» (автор  А. В. Чичерин) мы читаем: «Повести Пушкина  стали художественной школой для  миллионов читателей. Каждый из нас  побывал с Гриневым в Белогорской  крепости и с Дубровским в разбойниках». В методической литературе «Капитанскую дочку» принято называть повестью.

Как видно из нашей работы, пушкиниана включает в себя большое количество работ, посвященных исследованию «Капитанской дочки». 

2.1 СОВРЕМЕННЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ПОВЕСТИ

Интересна точка зрения на прочтение  «Капитанской дочки» современного исследователя, Есаулова И. А. По его мнению, при анализе необходимо всегда помнить, что «Капитанская дочка» представляет собой особый текст. Это, прежде всего, записки Петра Андреевича Гринева. Следует также иметь в виду, что эта рукопись, доставленная Издателю, создана Гриневым – очевидцем пугачевского бунта – уже во время «кроткого царствования императора Александра», то есть никак не раньше 1801 года. Поэтому все известные сентенции – о русском бунте или об улучшении нравов принадлежат, безусловно, именно Петру Андреевичу Гриневу и не имеют авторского статуса [10].

Продолжим наблюдения над рукописью  Петра Андреевича Гринева. Исследователи  этого текста обычно совершенно не обращают внимания на тот пушкинский контекст, то окружение, в которое  волей Пушкина помещается эта рукопись. Это 4 книжка «Современника» за 1836 год. Если мы проанализируем этот журнальный контекст, то придем к любопытным выводам. Записки Гринева, переданные Издателю, соседствуют с другими записками: Дневником Дениса Давыдова за 1813 год и очерком «Вечер в Царском Селе». Причем само расположение записок Гринева между батальным дневником и идиллическим очерком семантически не нейтрально. Можно усмотреть здесь некоторую аналогию с сюжетной динамикой повести, которая, собственно, завершается встречей Маши Мироновой и Императрицы, как известно, как раз в Царском Селе. В Оглавлении раздела «Проза», имеющего сплошную нумерацию, «Капитанская дочка» помещена под цифрой «2» между денисовским дневником «Занятие Дрездена. 1813 года 10 марта» и «Вечером в Царском Селе».

В этом же томе «Современника» помещена II часть знаменитых тютчевских «Стихотворений, присланных из Германии». Таким образом, будучи помещена во вполне реальный контекст литературного журнала, рукопись Гринева обретает некоторые особые качества, которые повышают ее статус как бы реальной рукописи реального автора, имя которого было изменено. Нигде не указано, что эта повесть А. С.Пушкина. Более того, последний счел необходимым дистанцироваться от авторства «Капитанской дочки», снабдив текст послесловием Издателя (напомним полное название «Современника»: «литературный журнал, издаваемый Александром Пушкиным»). Если по отношению к «Повестям Белкина» существует целая научная традиция подчеркнутого внимания к «авторству» Белкина, то по отношению к рассматриваемому нами тексту о такой традиции говорить не приходиться.

Вместе с тем структура «Капитанской дочки» двухчастна. Наряду с рукописью Гринева неотъемлемой частью текста является также и послесловие Издателя, датированное 19 октября 1836 года. По-видимому, датировка не является случайной: известно чем для пушкинского круга и для русской культуры является 19 октября. Это своего рода сакральная дата: только Пушкин посвятил лицейской годовщине пять стихотворений. В то же время сам жанр подобных стихотворных текстов предполагает актуализацию дистанции между временем написания стихотворения «к дате» и времени совершения того или иного события. Точки зрения участника события и автора текста, осмысливающего это событие, никогда не совпадают. В результате создается плодотворная объемность изображения, включающая в себя и точку зрения непосредственного участника события и точку зрения осмысливающего это событие наблюдателя. Обычно полагают, что именно рассказчик – Петр Андреевич Гринев – и вбирает в себя две эти функции.