Этапы изучения "Капитанской дочки" в отечественном литературоведении 20 века

Однако в «Капитанской дочке» те же функции выполняет и послесловие от Издателя. Неслучайная же издательская дата лишь подчеркивает несовпадение точек зрения автора записок – Петра Андреевича Гринева и Издателя этих записок.

Подчеркнем, что издательское послесловие  уже само по себе совершенно определенным образом укрепляет особый статус бытия Гринева. Например, в предшествующей книжке «Современника» также встречается примечание от Издателя к повести «Нос»: «Н.В.Гоголь долго не соглашался на напечатание этой шутки, но мы нашли в ней так много неожиданного, фантастического, веселого, оригинального, что уговорили его позволить нам поделиться с публикой удовольствием, которое доставила нам его рукопись». Рукопись Гоголя и рукопись Гринева в контексте «Современника» получают весьма близкий статус: рукописей, представляемых и комментируемых Издателем литературного журнала. Если для истории русской литературы Гоголь и Гринев фигуры совершенно разного плана (в отличие от реально-биографических Гоголя и Пушкина), то с позиций поэтики наличие издательского комментария существенно сближает опубликованные в «Современнике» гоголевский и гриневский тексты.

Однако моментом, трансгредиентным сознанию автора рукописи, являются эпиграфы к главам. По-видимому, сама разбивка на главы, как и выбор названия и заглавный эпиграф, также являются сферой деятельности Издателя, но не Гринева. По крайней мере, самим Петром Андреевичем Гриневым записки не предполагались к изданию, а были переданы Издателю одним из внуков Гринева. Причем не для публикации. Этот наследник доставил рукопись Издателю, поскольку «узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом». Публикация записок является инициативой именно Издателя: «Мы решились ... издать ее особо». Таким образом, меняется статус рукописи. Она предлагается «одним из внуков» Гринева как материал – тоже один из многих – по истории пугачевского бунта. Однако этот материал издается «особо», при этом «записки» обретают статус самозначимого произведения, а поэтому структурируются – разбиваются на главы, оснащаются эпиграфами, сопровождаются меной собственных имен. Причем все это опять-таки особо оговаривается.

Уже те проблемы «авторского статуса» данного текста, о которых мы упомянули, и завершающая функция Издателя, а также архитектоника пушкинских эпиграфов позволяют существенно переосмыслить представленную выше интерпретацию повести.

Обратим внимание на пушкинские эпиграфы. Их можно разделить на две группы: книжные и фольклорные. Может показаться, что это разделение соответствует тем двум «мирам», с совершенно различными системами ценностей, которые находит в этом тексте Ю. М.Лотман. Княжнин, Фонвизин, Херасков, Сумароков – представители «дворянской культуры»; тогда как свадебная песня, народная песня, солдатская песня, пословицы – эти жанры характеризуют культуру «народную». Таким образом, в эпиграфах как будто можно усмотреть продолжение того непримиримого конфликта, о котором пишет исследователь. Однако мы уже обращали внимание, что автор специально подчеркивает дистанцию между временем «записок» Петра Андреевича Гринева и временем издания этих записок. Таким образом, точки зрения рассказчика и Издателя различаются – хотя бы во временном плане. То, что в «современности» рассказчика представляло собой голоса различных сторон, в «современности» Издателя, отнюдь не теряя своей «особости», обнаружило какое-то глубинное единство. «Письменные» и «устные» эпиграфы свидетельствуют не о взаимоисключающих «правдах», являются голосами не различных «миров», но, напротив, говорят о неких константах единой, но разнообразной русской культуры.

Просторечие входит в книжность («Сладко было спознаваться / Мне, прекрасная, с тобой» – цитируется стихотворение Хераскова «Разлука»; фонвизинское «Старинные люди, мой отец» заменяется Издателем на «Старинные люди, мой батюшка»), а в солдатской песне обнаруживается «книжное» начало: «Мы в фортеции живем». Таким образом, мы имеем дело с такими границами между книжным и устным, между «дворянским» и «крестьянским», которые не разрывают общество, а напротив, соединяют, скрепляют его, свидетельствуя о существенном единстве национального типа культуры. Если в «малом времени» рассказчика «дворянское» и «крестьянское» находятся в состоянии военного столкновения, то в кругозоре Издателя стоящие за ними «письменные» и «устные» эпиграфы пребывают в диалогических отношениях взаимодополнительности.

Вместе с тем, из этого вовсе не следует, что интерпретации «Капитанской дочки», акцентирующие своего рода двоемирие в этом произведении – антагонистичность дворянского и крестьянского – совершенно произвольны и, тем самым, «ненаучны». В «малом времени» рассказчика и героя можно усмотреть некоторые основания для подобного прочтения. С дистанции же Издателя открывается иной ракурс видения, приоткрывается «большое время».

Однако может быть, самое существенное – это возможность благожелательного диалога двух голосов, двух сознаний – не только устного и письменного ярусов единой культуры, но и возможность диалогических отношений между автором рукописи и Издателем этой рукописи.

Подобное же взаимодействие «дворянского» и «простонародного» мы усматриваем и в этическом поле пушкинской повести, изображающей единую картину русского мира. Литературовед, рассматривая произведения А. С.Пушкина, не должен все-таки игнорировать твердого убеждения русского гения в том, что именно «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер». В поэтике Пушкина и воплощаются важнейшие грани русского национального характера; при этом важно не забывать о духовном истоке его «особенности»: православии [10]. 

2.2 ПИСАТЕЛИ XX ВЕКА О ПОВЕСТИ «КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА»

Многие писатели пушкинского времени  были в целом единодушны в признании  литературных достоинств «Капитанской дочки». Один из первых отзывов, написанных после публикации повести, принадлежит В. Ф. Одоевскому и датируется приблизительно 26 декабря того же года, когда было написано произведение. Но в нашей работе мы рассмотрим отзывы писателей XX столетия.

Тема пугачевского восстания, образ его вождя долго волновали творческое воображение В. Г. Короленко. В статье «Пугачевская легенда на Урале» (1900) Короленко оценивает «Капитанскую дочку» в свете борьбы двух представлений о Пугачеве: официальной версии, представлявшей вождя крестьянского восстания «невероятным чудовищем», и народной легенды. «Устное предание о событиях, связанных с именем Пугачева, разделилось: часть ушла в глубь народной памяти, подальше от начальства и господ, облекаясь постепенно мглою суеверия и невежества, другая, признанная и, так сказать, официальная, складывалась в мрачную, аляповатую и тоже однообразную легенду. Настоящий же облик загадочного человека, первоначальные пружины движения и многие чисто фактические его подробности исчезли, быть может, навсегда, в тумане прошлого. <...> Как истинно гениальный художник, Пушкин сумел отрешиться от шаблона своего времени настолько, что в его романе Пугачев, хотя и проходящий на втором плане, является совершенно живым человеком Пушкинский плутоватый и ловкий казак, немного разбойник в песенном стиле (вспомним его разговор с Гриневым об орле и вороне), не лишенный движений благодарности и даже великодушия, - настоящее живое лицо, полное жизни и художественной правды» [13].

В последующие годы — в начале XX века — заметное место в истории литературной критики принадлежит символистам. В восприятии Д. С. Мережковского Пушкин — «представитель высшего цвета русской культуры», «рыцарь вечного духовного аристократизма». История русской литературы после смерти Пушкина, по мнению критика, «есть история робкой и малодушной борьбы за русскую культуру с нахлынувшею волною демократического варварства».

Максим Горький в предисловии  к американскому однотомному  изданию сочинений Пушкина дал в 1925 году объективную и справедливую оценку этого произведения: «Как прозаик, он написал исторический роман «Капитанская дочка», где с проницательностью историка дал живой образ казака Емельяна Пугачева, организатора одного из наиболее грандиозных восстаний русских крестьян».

И. А. Куприн говорил: «Знаете ли вы, что гранильщики драгоценных камней держат перед собой изумруд? Когда глаза устают, то дают им отдыхать на изумруде. Таким изумрудом для меня были всегда две вещи: «Капитанская дочка» Пушкина и «Казаки» Толстого. Хорош для этого и «Герой нашего времени».

Марина Цветаева в эссе «Пушкин  и Пугачев» (1937) высказала ряд  интересных, но не бесспорных соображений о пушкинской повести. Главное внимание Цветаевой сосредоточено на образе Пугачева, на его важной роли в композиционном построении «Капитанской дочки»: «Любопытно, что все, решительно все фигуры «Капитанской дочки» — каждая в своем направлении — контрфигуры Пугачева: добрый разбойник Пугачев — низкий злодей Швабрин; Пугачев, восставший на царицу, — комендант, за эту царицу умирающий; дикий волк Пугачев — преданный пес Савельич; огневой Пугачев и белорыбий немецкий генерал, — вплоть до физического контраста физически очаровывающего нас Пугачева и его страшной оравы (рваные ноздри Хлопуши). Пугачев и Екатерина, наконец. И еще любопытнее, что пугачевская контрфигура покрывает, подавляет, затмевает — все. Всех обращает в фигурантов. <...> Ни одной крупной фигуры Пушкин Пугачеву не противопоставил. В лучшем случае, другие — хорошие люди. Но когда — кого в литературе спасала «хорошесть» и кто когда противостоял чаре силы и силе чары? <...> В «Капитанской дочке» единственное действующее лицо — Пугачев.

Внимательный и благодарный читатель пушкинской повести, как М. М. Пришвин, имел основания записать в дневнике: «Моя родина не Елец, где я родился, не Петербург, где я наладился жить, – то и другое для меня теперь археология, моя родина, непревзойденная в простой красоте, в сочетавшейся с нею доброте и мудрости, – моя родина – это повесть Пушкина «Капитанская дочка».

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В данной работе мы рассмотрели различные точки зрения на историю создания «Капитанской дочки» литературоведов XX века и дали возможность не догматического, а творческого восприятия исторической повести Пушкина.

Особо следует отметить значение «Капитанской дочки» в творчестве Пушкина 1830-х годов. В работах многих литературоведов не раз исследовалась взаимосвязь «Капитанской дочки» с «Историей Пугачева», отмечалась генетическая связь этих двух произведений при одновременном выявлении их существенных отличий, вызванных тем, что художественно-образное видение и постижение мира принципиально отлично от научно-исторического восприятия жизненных процессов; художественная проза подчинена иным законам структурного развития, чем научная, природа ее возникновения и становления принципиально иная.

Вспомним дату, поставленную Пушкиным в заключение «издательского» послесловия  — 19 октября 1836 года; этим же числом помечены черновик неотправленного письма Пушкина  к Чаадаеву о «Философическом  письме» и последнее из стихотворений  Пушкина, посвященное Лицею. Известно, что 19 октября — день лицейской годовщины — был особым днем в календаре Пушкина. Это был день размышлений о собственной судьбе, о судьбе своих сверстников и о судьбах России. Полемика Пушкина с Чаадаевым об историческом прошлом родины, воспоминания о светлых лицейских годах — и тем же днем датирована последняя страница «Капитанской дочки». Это знаменательное совпадение позволяет говорить о том, что «Капитанская дочка» писалась и завершалась в неразрывной связи с философско-историческими и социологическими раздумьями Пушкина и должна рассматриваться с учетом этой сложной проблематики.

По утверждению многих исследователей, история для Пушкина — источник понимания настоящего и ключ к предугадыванию будущего. Поэтому в историческом изучении для него важно уловить действительные тенденции. У Пушкина как реалиста-историка стиль исторического повествования и изображения близок к простой «летописной» записи основных и наиболее характерных событий или к скупым и лаконическим наброскам мемуаров, хроники, которые являются как бы экстрактом из множества наблюдений, сгущенным отражением широкой картины жизни [5].

Лаконизм пушкинской прозы подмечен давно, но большинство писавших о  Пушкине-прозаике ограничивалось восторженной констатацией этого лаконизма, не пытаясь  разобраться в его технологической  основе. В лучшем случае указывали  на сжатость текста, как такового, —  и только. В действительности же, как это видно на «Капитанской дочке», существенным условием лаконизма  пушкинских повестей является предельная плотность их сюжетной ткани. Что  касается манеры изложения, то ее роль при этом, конечно, также огромна, но и тут отнюдь нельзя, как это  обычно делается, сводить все к  краткости фразы и к простоте пушкинского синтаксиса.

Подводя итог нашей работе, хочется  привести цитату из литературоведческой  монографии Ю. И. Айхенвальда: «Историческая и бытовая сторона повести — почти совершенство, и затрачено на нее, как и на все другое в «Капитанской дочке», не больше словесных средств, чем это было нужно. Щедрый Пушкин умел быть художнически скупым. У него нет слова для слова, нет самодовлеющих слов. Можно иногда больше сказать, но нельзя сказать меньше, чем говорит он — своею геометрической, но не сухой, своею не красочной, но все-таки выразительной, своею прозрачной прозой» [1].

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Айхенвальд Ю. Пушкин. 2-е изд., значит, доп. М., 1916.
2. Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. М., 1955.
3. Блюменфельд В. Художнические элементы в «Истории Пугачева» Пушкина. — «Вопросы литературы», 1968, № 1.
4. Боровой С. Я. Об экономических воззрениях Пушкина в начале 1830-х гг. // Пушкин и его время. Л., 1962.
5. Виноградов В. В. О языке художественной литературы. М., 1959.
6. Вопросы литературы, 1968, № 1.
7. Гибет Е. Пугачевская легенда на Урале. — «Прометей», М., 1972.
8. Гиллельсон М. И., Мушина И. Б. Повесть А. С. Пушкина «Капитанская дочка». Комментарий: Пособие для учителя. Л., 1977.
9. Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957.
10. Есаулов И. А. Категория соборности в русской литературе. - Петрозаводск: Издательство Петрозаводского университета, 1995.
11. Звозникова А. А. Исследование прозы Пушкина в последние годы - «Русская литература», 1975, № 1.
12. Измайлов Н. В. Оренбургские материалы Пушкина для «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки». — В кн.: Измайлов Н. В. Очерки творчества Пушкина. Л., «Наука», 1975.
13. Короленко В. Г. Собр. соч., т. 8. М., Гослитиздат, 1955.
14. Лит. памятники — А. С. Пушкин. «Капитанская дочка». Издание подготовил Ю. Г. Оксман. М., «Наука», 1964.
15. Лотман Ю. М. Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х годов // Лотман Ю. М. Избр. статьи В 4 т. Таллинн, 1993.
16. Непомнящий В. К творческой эволюции Пушкина в 30-е годы. — «Вопросы литературы», 1973. № 11.
17. Оксман Ю. Г. От «Капитанской дочки» А. С. Пушкина к «Запискам охотника» И. С. Тургенева.
18. Петров С. М. Исторический роман А. С. Пушкина. М., Изд-во АН СССР, 1953.
19. Петрунина Н. Н. У истоков «Капитанской дочки». — В кн.: Петрунина Н. Н., Фридлендер Г. М. Над страницами Пушкина. Л., «Наука», 1974.
20. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1—17. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1937—1959.
21. Томашевский Б. В. Пушкин. М.; Л., 1961.
22. Филологические науки, 1968, № 8.
23. Шкловский В. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937; Фокин Н. И. К истории создания «Капитанской дочки» // Учен. зап. Урал. пед. ин-та. Уральск, 1957.
24. Шкловский В. Спор о Пушкине. — Знамя, 1937, № 1.