Трагедийные мотивы в лирике Анны Ахматовой

Хочешь  знать, как все  это было? 
      — Три в столовой пробило, 
      И, прощаясь, держась за перила, 
      Она словно с трудом говорила: 
      “Это все... Ах, нет, я забыла, 
      Я люблю вас, я вас любила 
      Еще тогда!” “Да”.

     Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус и называл  “гейзерами”, поскольку в подобных стихах-фрагментах чувство действительно  как бы мгновенно вырывается наружу из некоего тяжкого плена молчания, терпения, безнадежности и отчаяния.

Стихотворение “Хочешь знать, как все это  было?..” написано в 1910 году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка “Вечер” (1912), но одна из самых характерных черт поэтической манеры Ахматовой в нем уже выразилась в очевидной и последовательной форме. Ахматова всегда предпочитала “фрагмент” связному, последовательному и повествовательному рассказу, так как он давал прекрасную возможность насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того, как ни странно, фрагмент придавал изображаемому своего рода документальность: не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора, не то оброненная записка, не предназначавшаяся для чужих глаз. Таким образом, можно заглянуть в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям автора, не предполагавшего нашей невольной нескромности.

Нередко стихи Ахматовой походят на беглую и как бы даже не “обработанную” запись в дневнике:     

Он  любил три вещи на свете: 
      За вечерней пенье, белых павлинов 
      И стертые карты Америки. 
      Не любил, когда плачут дети, 
      Не любил чая с малиной 
      И женской истерики. 
      ...А я была его женой.

     Иногда  такие любовные “дневниковые” записи были более распространенными, включали в себя не двух, как обычно, а трех или даже четырех лиц, а также  какие-то черты интерьера или  пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на “романную страницу”  неизменно сохранялась и в таких миниатюрах:    

Там тень моя осталась и тоскует, 
    Все в той же синей комнате живет, 
    Гостей из города за полночь ждет 
    И образок эмалевый целует. 
    И в доме не совсем благополучно: 
    Огонь зажгут, а все-таки темно... 
    Не оттого ль хозяйке новой скучно, 
    Не оттого ль хозяин пьет вино 
    И слышит, как за тонкою стеною 
    Пришедший гость беседует со мною.

     В этом стихотворении чувствуется  скорее обрывок внутреннего монолога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так любил  в своей психологической прозе  Толстой.

     Особенно  интересны стихи о любви, где  Ахматова переходит к “третьему  лицу”, то есть, казалось бы, использует чисто повествовательный жанр, предполагающий и последовательность, и даже описательность, но и в таких стихах она все  же предпочитает лирическую фрагментарность, размытость и недоговоренность. Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:    

Подошла. Я волненья не выдал, 
     Равнодушно глядя в окно. 
     Села, словно фарфоровый идол, 
     В позе, выбранной ею давно. 
    

III.I. Загадка любовной лирики Ахматовой

     Едва  ли не сразу после появления первой книги, а после “Четок” и “Белой стаи” в особенности, стали говорить о “загадке Ахматовой”. Сам талант был очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не говоря уже о некоторых действительно загадочных, хотя и побочных свойствах. “Романность”, подмеченная критиками, далеко не все объясняла. Как объяснить, например, пленительное сочетание женственности и хрупкости с той твердостью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властности и незаурядной, почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она противоречила “эталону женственности”. Вызывало недоуменное восхищение и странное немногословие ее любовной лирики, в которой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь двумя-тремя словами, похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизонтом.

     В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей глубине, в ее убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно жила и давала о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая саму Ахматову. Она писала впоследствии в “Поэме без героя”, что постоянно слышала непонятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных твердых пород, на которых извечно и надежно зиждилась жизнь, но которые стали терять устойчивость и равновесие.

     Самым первым предвестием такого тревожного ощущения было стихотворение “Первое  возвращение” с его образами смертельного сна, савана и погребального звона  и с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены, происшедшей в самом воздухе времени.

     В любовный роман Ахматовой входила  эпоха — она по-своему озвучивала и переиначивала стихи, вносила в них ноту тревоги и печали, имевших более широкое значение, чем собственная судьба.

     Именно  по этой причине любовная лирика Ахматовой  с течением времени, в предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы, завоевывала все новые и новые читательские круги и поколения и, не переставая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей, явно выходила из, казалось бы, предназначенного ей узкого круга читателей.  
 
 

III.II. “Великая земная любовь” в лирике Ахматовой

     Ахматова, действительно, самая характерная  героиня своего времени, явленная в  бесконечном разнообразии женских судеб: любовницы и жены, вдовы и матери. По выражению А. Коллонтай, Ахматова дала “целую книгу женской души”. Ахматова “вылила в искусстве” сложную историю женского характера переломной эпохи, его истоков, ломки, нового становления.

     Герой ахматовской лирики (не героиня) сложен и многолик. Собственно, его даже трудно определить в том смысле, как определяют, скажем, героя лирики Лермонтова. Это он любовник, брат, друг, представший в бесконечном разнообразии ситуаций: коварный и великодушный, убивающий и воскрешающий, первый и последний.

     Но  всегда, при всем многообразии жизненных  коллизий и житейских казусов, при  всей необычности, даже экзотичности характеров героиня или героини Ахматовой  несут нечто главное, исконно женское, и к нему-то пробивается стих в рассказе о какой-нибудь канатной плясунье, например, идя сквозь привычные определения и заученные положения (“Меня покинул в новолунье // Мой друг любимый. Ну так что ж!”) к тому, что “сердце знает, сердце знает”: глубокую тоску оставленной женщины. Вот эта способность выйти к тому, что “сердце знает”, — главное в стихах Ахматовой. “Я вижу все, // Я все запоминаю”. Но это “все” освещено в ее поэзии одним источником света.

     Есть  центр, который как бы сводит к  себе весь остальной мир ее поэзии, оказывается ее основным нервом, ее идеей и принципом. Это любовь. Стихия женской души неизбежно должна была начать с такого заявления себя в любви. Герцен сказал однажды как о великой несправедливости в истории человечества о том, что женщина “загнана в любовь”. В известном смысле вся лирика (особенно ранняя) Анны Ахматовой “загнана в любовь”. Но здесь же прежде всего и открывалась возможность выхода. Именно здесь рождались подлинно поэтические открытия, такой взгляд на мир, что позволяет говорить о поэзии Ахматовой как о новом явлении в развитии русской лирики двадцатого века. В ее поэзии есть и “божество”, и “вдохновение”. Сохраняя высокое значение идеи любви, связанное с символизмом, Ахматова возвращает ей живой и реальный, отнюдь не отвлеченный характер. Душа оживает “Не для страсти, не для забавы, // Для великой земной любви”.    

Эта встреча никем  не воспета, 
     И без песен печаль улеглась. 
     Наступило прохладное лето, 
     Словно новая жизнь началась. 
     Сводом каменным кажется небо, 
     Уязвленное желтым огнем, 
     И нужнее насущного хлеба 
     Мне единое слово о нем. 
     Ты, росой окропляющий травы, 
     Вестью душу мою оживи, — 
     Не для страсти, не для забавы, 
     Для великой земной любви.

     “Великая  земная любовь” — вот движущее начало всей лирики Ахматовой. Именно она заставила по-иному — уже  не “символистски” и не “акмеистски”, а, если воспользоваться привычным определением, реалистически — увидеть мир.     

То  пятое время года, 
      Только его славословь. 
      Дыши последней свободой, 
      Оттого, что это любовь. 
      Высоко небо взлетело, 
      Легки очертанья вещей, 
      И уже не празднует тело 
      Годовщину грусти своей.

     В этом стихотворении Ахматова назвала  любовь “пятым временем года”. Из этого-то необычного, пятого, времени увидены ею остальные четыре, обычные. В состоянии любви мир видится заново. Обострены и напряжены все чувства. И открывается необычность обычного. Человек начинает воспринимать мир с удесятеренной силой, действительно достигая в ощущении жизни вершин. Мир открывается в дополнительной реальности: “Ведь звезды были крупнее, // Ведь пахли иначе травы”. Поэтому стих Ахматовой так предметен: он возвращает вещам первозданный смысл, он останавливает внимание на том, мимо чего мы в обычном состоянии способны пройти равнодушно, не оценить, не почувствовать. “Над засохшей повиликою // Мягко плавает пчела” — это увидено впервые.

     Потому  же открывается возможность ощутить  мир по-детски свежо. Такие стихи, как “Мурка, не ходи, там сыч”, не тематически заданные стихи для  детей, но в них есть ощущение совершенно детской непосредственности. 

III.III. Роль деталей в стихах о любви у Ахматовой

     У Ахматовой встречаются стихи, которые  “сделаны” буквально из обихода, из житейского немудреного быта —  вплоть до позеленевшего рукомойника, на котором играет бледный вечерний луч. Невольно вспоминаются слова, сказанные Ахматовой в старости, о том, что стихи “растут из сора”, что предметом поэтического воодушевления и изображения может стать даже пятно плесени на сырой стене, и лопухи, и крапива, и сырой забор, и одуванчик. Самое важное в ее ремесле — жизненность и реалистичность, способность увидеть поэзию в обычной жизни — уже было заложено в ее таланте самой природой.

     И как, кстати, характерна для всей ее последующей лирики эта ранняя строка:      

Сегодня я с утра молчу, 
     А сердце пополам...

     Недаром, говоря об Ахматовой, о ее любовной лирике, критики впоследствии замечали, что ее любовные драмы, развертывающиеся в стихах, происходят как бы в  молчании: ничто не разъясняется, не комментируется, слов так мало, что  каждое из них несет огромную психологическую нагрузку. Предполагается, что читатель или должен догадаться, или же, что, скорее всего, постарается обратиться к собственному опыту, и тогда окажется, что стихотворение очень широко по своему смыслу: его тайная драма, его скрытый сюжет относится ко многим и многим людям.

     Так и в этом раннем стихотворении. Так  ли нам уж важно, что именно произошло  в жизни героини? Ведь самое главное  — боль, растерянность и желание  успокоиться хотя бы при взгляде  на солнечный луч, — все это  нам ясно, понятно и едва ли не каждому знакомо, конкретная расшифровка лишь повредила бы силе стихотворения, так как мгновенно сузила бы, локализовала его сюжет, лишив всеобщности и глубины. Мудрость ахматовской миниатюры, чем-то отдаленно похожей на японскую хоку, заключается в том, что она говорит о целительной для души силе природы. Солнечный луч, “такой невинный и простой”, с равной лаской освещающий и зелень рукомойника, и человеческую душу, поистине является смысловым центром, фокусом и итогом всего этого удивительного ахматовского стихотворения.

     При всей не распространенности первых впечатлений, послуживших основой сборника “Вечер”, то, что в нем запечатлелось, было выражено и зримо, и точно, и лаконично. Уже современники Ахматовой заметили, какую необычно большую роль играла в стихах юной поэтессы строгая, обдуманно локализованная житейская деталь. Она была у нее не только точной. Не довольствуясь одним определением какой-либо стороны предмета, ситуации или душевного движения, она подчас осуществляла весь замысел стиха, так что, подобно замку, держала на себе всю постройку произведения.     

Не  любишь, не хочешь смотреть? 
      О, как ты красив, проклятый! 
      И я не могу взлететь, 
      А с детства была крылатой. 
      Мне очи застит туман, 
      Сливаются вещи и лица, 
      И только красный тюльпан, 
      Тюльпан у тебя в петлице. 
          (Смятение)

     Не  правда ли, стоит этот тюльпан, как  из петлицы, вынуть из стихотворения, и  оно немедленно померкнет!.. Почему? Не потому ли, что весь этот молчаливый взрыв страсти, отчаяния, ревности и поистине смертной обиды — одним словом, все, что составляет в эту минуту для этой женщины смысл ее жизни, все сосредоточилось, как в красном гаршинском цветке зла, именно в тюльпане: ослепительный и надменный, маячащий на самом уровне ее глаз, он один высокомерно торжествует в пустынном и застланном пеленою слез, безнадежно обесцветившемся мире.