Трагедийные мотивы в лирике Анны Ахматовой

       Ситуация стихотворения такова, что не только героине, но и нам, читателям, кажется, что тюльпан не “деталь” и уж, конечно, не “штрих”, а что он живое существо, истинный, полноправный и даже агрессивный герой произведения, внушающий нам некий невольный страх, перемешанный с полутайным восторгом и раздражением.

III.IV. Больная и неспокойная любовь

     Надо  сказать, что стихи о любви  у Ахматовой — не фрагментарные  зарисовки, не разорванные психологические этюды: острота взгляда сопровождена остротой мысли. Велика их обобщающая сила. Стихотворение может начаться как непритязательная песенка:     

Я на солнечном восходе 
      Про любовь пою, 
      На коленях в огороде 
      Лебеду полю.

а заканчивается  оно библейски:     

Будет камень вместо хлеба 
      Мне наградой злой. 
      Надо мною только небо, 
      А со мною голос твой.

     Личное (“голос твой”) восходит к общему, сливаясь с ним: здесь к всечеловеческой притче и от нее — выше, выше — к небу. И так всегда в стихах Ахматовой. Тематически всего лишь как будто бы грусть об ушедшем (стихотворение “Сад”) предстает как картина померкнувшего в этом состоянии мира. А вот какой романной силы психологический сгусток начинает стихотворение:   

Столько просьб у любимой  всегда! 
   У разлюбленной просьб не бывает.

     Не  так ли открывается “Анна Каренина”: “Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья  несчастлива по-своему...”? О. Мандельштам  имел основания еще в 20-ые годы написать: “...Ахматова принесла в русскую  лирику всю огромную сложность и  психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого и “Анны Карениной”, Тургенева с “Дворянским гнездом”, всего Достоевского и отчасти даже Лескова.

     Генезис Ахматовой весь лежит в русской  прозе, а не поэзии. Свою поэтическую  форму, острую и своеобразную, она  развивала с оглядкой на психологическую  прозу”.

     Но  любовь в стихах Ахматовой отнюдь не только любовь — счастье, тем  более благополучие. Часто, слишком часто это — страдание, своеобразная антилюбовь и пытка, мучительный, вплоть до распада, излом души, болезненный, “декадентский”. И лишь неизменное ощущение ценностных начал кладет грань между такими стихами. Образ такой “больной” любви у ранней Ахматовой был и образом больного предреволюционного времени 10-х годов и образом больного старого мира. Недаром поздняя Ахматова в стихах и, особенно, в “Поэме без героя” будет вершить над ним суровый самосуд, нравственный и исторический. Еще в 1923 году Эйхенбаум, анализируя поэтику Ахматовой, отметил, что уже в “Четках” “начинает складываться парадоксальный своей двойственностью образ героини — не то “блудницы” с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощенье”.

Любовь  у Ахматовой почти никогда  не предстает в спокойном пребывании:      

То  змейкой, свернувшись  клубком, 
      У самого сердца колдует, 
      То целые дни голубком 
      На белом окошке воркует, 
      То в инее ярком блеснет, 
      Почудится в дреме левкоя... 
      Но верно и тайно ведет    

( От счастья и от покоя).

     Чувство, само по себе острое и необычайное, получает дополнительную остроту и  необычность, проявляясь в предельном кризисном выражении — взлета или падения, первой пробуждающей встречи или совершившегося разрыва, смертельной опасности или смертной тоски. Потому же Ахматова тяготеет к лирической новелле с неожиданным, часто прихотливо капризным концом психологического сюжета и к необычностям лирической баллады, жутковатой и таинственной.

     Стихи Ахматовой часто грустны: они  несут особую стихию любви — жалости. Есть в народном русском языке, в русской народной песне синоним слова “любить” — слово “жалеть”; “люблю” — “жалею”.

     Уже в самых первых стихах Ахматовой  живет не только любовь любовников. Она часто переходит в другую, любовь-жалость, или даже ей противопоставляется, или даже ею вытесняется:     

О нет, я не тебя любила, 
     Палима сладостным огнем, 
     Так объясни, какая сила 
     В печальном имени твоем.

     Вот это сочувствие, сопереживание, сострадание  в любви-жалости делает многие стихи  Ахматовой подлинно народными, эпичными, роднит их со столь близкими ей и  любимыми ею некрасовскими стихами. И открывается выход из мира камерной, замкнутой, эгоистической любви-страсти, любви-забавы к подлинно “великой земной любви” и больше — вселюбви, для людей и к людям. Любовь здесь не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний. Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможность саморазвития, обогащения и расширения беспредельного, глобального, чуть ли не космического.

Любовная  лирика Ахматовой  в 20-е и 30-е годы

     Заметно меняется в 20 — 30-е годы по сравнению  с ранними книгами тональность  того романа любви, который до революции  временами охватывал почти все  содержание лирики Ахматовой и о котором многие писали как о главном достижении поэтессы.

     Оттого, что лирика Ахматовой на протяжении всего послереволюционного двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя все новые и новые, раньше не свойственные ей области, любовный роман, не перестав быть главенствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических территорий. Однако инерция читательского восприятия была настолько велика, что Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее к гражданской, философской и публицистической лирике, все же представлялась глазам большинства как исключительно художник любовного чувства. Но это было далеко не так.

     Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся  следствием перемен в миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь, не повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики. Правда, некоторые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод, например, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном ахматовском обличье: он, в частности, никогда последовательно не развернут, в нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю как бы обрывком случайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения которого мы тоже не услышим:     

А, ты думал — я  тоже такая, 
     Что можно забыть меня. 
     И что брошусь, моля и рыдая, 
     Под копыта гнедого коня. 
     Или стану просить у знахарок 
     В наговорной воде корешок 
     И пришлю тебе страшный подарок 
     Мой заветный душистый платок. 
     Будь же проклят. 
     Ни стоном, ни взглядом 
     Окаянной души не коснусь, 
     Но клянусь тебе ангельским садом, 
     Чудотворной иконой клянусь 
     И ночей наших пламенным чадом 
     Я к тебе никогда не вернусь.

     Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной недоговоренностей, намеков, уходящей в далекую глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или экстаза, не считает, естественно, нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее.      

Кое-как  удалось разлучиться 
      И постылый огонь потушить. 
      Враг мой вечный, пора научиться 
      Вам кого-нибудь вправду любить. 
      Я-то вольная. Все мне забава, 
      Ночью Муза слетит утешать, 
      А на утро притащится слава 
      Погремушкой над ухом трещать. 
      Обо мне и молиться не стоит 
      И, уйдя, оглянуться назад... 
      Черный ветер меня успокоит. 
      Веселит золотой листопад. 
      Как подарок, приму я разлуку 
      И забвение, как благодать. 
      Но, скажи мне, на крестную муку 
      Ты другую посмеешь послать?

     Цветаева  как-то писала, что настоящие стихи  быт обычно “перемалывают”, подобно  тому, как цветок, радующий нас красотой и изяществом, гармонией и чистотой, тоже “перемолол” черную землю

       В известной мере она, конечно,  права. Так ли нам уж важно,  что послужило житейской первопричиной  для возникновения стихотворения  “Кое-как удалось разлучиться...”?  Может быть, Ахматова имела в  виду разрыв отношений со своим  вторым мужем В. Шилейко, поэтом, переводчиком и ученым-ассирологом, за которого она вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в виду свой роман с известным композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и другие поводы.

     Ахматова  не дает нам ни малейшей возможности  догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это стихотворение. Главное в стихотворении, что нас захватывает, это страстная напряженность чувства, его ураганность, а также и та беспрекословность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.

О том  же и почти так же говорит и  другое стихотворение, относящееся  к тому же году, что и только что  процитированное:     

Пусть голоса органа снова  грянут, 
      Как первая весенняя гроза; 
      Из-за плеча твоей невесты глянут 
      Мои полузакрытые глаза. 
      Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный, 
      Верну тебе твой радостный обет, 
      Но берегись твоей подруге страстной 
      Поведать мой неповторимый бред, — 
      Затем, что он пронижет жгучим ядом 
      Ваш благостный, ваш радостный союз... 
      А я иду владеть чудесным садом, 
      Где шелест трав и восклицанья муз.

     Сама  Ахматова не однажды ассоциировала  волнения своей любви с великой  и нетленной “Песнью Песней”  из Библии:     

А в Библии красный  кленовый лист 
      Заложен на Песне Песней...

     Стихи Ахматовой о любви патетичны. Но стихи ранней Ахматовой — в “Вечере” и в “Четках” — менее духовны, в них больше мятущейся чувственности, суетных обид, слабости; чувствуется, что они выходят из обыденной сферы, из привычек среды, из навыков воспитания, из унаследованных представлений... Вспоминали в связи с этим слова А. Блока, будто бы сказанные по поводу некоторых ахматовских стихов, что она пишет перед мужчиной, а надо бы перед Богом...

     Начиная уже с “Белой стаи”, но особенно в “Подорожнике”, “Anno Domini” и в позднейших циклах любовное чувство приобретает у нее более широкий и более духовный характер. От этого оно не сделалось менее сильным. Наоборот, стихи 20-х и 30-х годов, посвященные любви идут по самым вершинам человеческого духа.

     Марина  Цветаева в одном из стихотворений, посвященных Анне Ахматовой, писала, что ее “смертелен гнев и смертельна — милость”. И действительно, какой-либо срединности, сглаженности конфликта, временной договоренности двух враждующих сторон с постепенным переходом к плавности отношений тут чаще всего даже и не предполагается. “И как преступница томилась любовь, исполненная зла”. Ее любовные стихи, где неожиданные мольбы перемешаны с проклятиями, где все резко контрастно и безысходно, где победительная власть над сердцем сменяется ощущением опустошенности, а нежность соседствует с яростью, где тихий шепот признания перебивается грубым языком ультиматумов и приказов, — в этих бурнопламенных выкриках и пророчествах чувствуется подспудная, невысказанная и тоже тютчевская мысль об игралищах мрачных страстей, произвольно вздымающих человеческую судьбу на своих крутых темных волнах. “О, как убийственно мы любим” — Ахматова, конечно же, не прошла мимо этой стороны тютчевского миропонимания. Характерно, что нередко любовь, ее победительная властная сила оказывается в ее стихах, к ужасу и смятению героини, обращенной против самой же... любви!     

Я гибель накликала  милым, 
      И гибли один за другим. 
      О, горе мне! Эти могилы 
      Предсказаны словом моим. 
      Как вороны кружатся, чуя 
      Горячую, свежую кровь, 
      Так дикие песни, ликуя, 
      Моя посылала любовь. 
      С тобою мне сладко и знойно. 
      Ты близок, как сердце в груди. 
      Дай руку мне, слушай спокойно. 
      Тебя заклинаю: уйди. 
      И пусть не узнаю я, где ты, 
      О Муза, его не зови, 
      Да будет живым, не воспетым 
      Моей не узнавший любви.

     Лирика  Ахматовой, не только любовная, рождается  на самом стыке противоречий из соприкосновения Дня с Ночью и Бодрствования со Сном:   

Когда бессонный мрак вокруг клокочет, 
    Тот солнечный, тот ландышевый клин 
    Врывается во тьму декабрьской ночи.

     Интересно, что эпитеты “дневной” и “ночной”, внешне совершенно обычные, кажутся  в ее стихе, если не знать их особого  значения, странными, даже неуместными:      

Уверенно  в дверь постучится 
      И, прежний, веселый, дневной, 
      Войдет он и скажет: “Довольно, 
      Ты видишь, я тоже простыл”...

Характерно, что слово “дневной” синонимично  здесь словам “веселый” и “уверенный”.