Шпаргалка по "Истории литературной критики"

Русское либеральное народничество 80-90-х  годов. В эпоху 80-х годов революционное народничество переживает глубокий кризис. На смену революционной идее приходит "теория малых дел", которая в 90-х годах оформится в программу "государственного социализма". Переход правительства на сторону крестьянских интересов может мирным путем привести народ к социализму. Крестьянская община и артель, кустарные промыслы при покровительстве земств, активной культурной помощи интеллигенции и правительства могут устоять перед натиском капитализма. На заре XX века "теория малых дел" довольно успешно перерастает в мощное кооперативное движение. Религиозно-философская мысль 80-90-х годов. Время глубокого разочарования в политических и революционных формах борьбы с общественным злом сделало чрезвычайно актуальной толстовскую проповедь нравственного самоусовершенствования. Именно в этот период окончательно складывается религиозно-этическая программа обновления жизни в творчестве великого писателя и толстовство становится одним из популярных общественных течений.  В 80-90-е годы начинает обретать известность учение религиозного мыслителя Николая Федоровича Федорова. В основе его "Философии общего дела" лежит грандиозная по своей дерзости мысль о великом призвании человека полностью овладеть тайнами жизни, победить смерть и достигнуть богоподобного могущества и власти над слепыми силами природы. Человечество, по Федорову, собственными (*16) усилиями может осуществить преображение всего телесного состава человека, сделав его бессмертным, воскресить всех умерших и одновременно добиться управления "солнечными и другими звездными системами". "Порожденный крошечной землею, зритель безмерного пространства, зритель миров этого пространства должен сделаться их обитателем и правителем".  В 80-е годы наряду с демократической идеологией "общего дела", наряду с "Чтениями о Богочеловечестве" и "Оправданием добра" В. С. Соловьева появляются первые ростки философии и эстетики будущего русского декаданса. Выходит в свет книга Н. М. Минского "При свете совести", в которой автор проповедует крайний индивидуализм. Усиливается влияние ницшеанских идей, извлекается из забвения и становится чуть ли не кумиром Макс Штирнер с его книгой "Единственный и его собственность", в которой альфой и омегой современности провозглашался откровенный эгоизм... Вопросы и задания: Чем объясняется многообразие направлений в русской критике второй половины XIX века? Каковы особенности русской критики и как они связаны со спецификой нашей литературы? В чем видели западники и славянофилы слабости и преимущества русского исторического развития? Каковы, на ваш взгляд, сильные и слабые стороны общественных программ западников и славянофилов? Чем программа почвенников отличается от западнической и славянофильской? Как почвенники определяли значение Пушкина в истории новой русской литературы? Охарактеризуйте принципы "реальной критики" Добролюбова. В чем своеобразие общественных и литературно-критических взглядов Д. И. Писарева? Дайте характеристику общественного и умственного движения в России 80-х - 90-х годов.

Варианты анализов критич. статей

1  Анализ: А.В.Дружинин «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения». Методология Дружинина как критика характеризуется ревизией наследства Белинского, полемикой с Чернышевским, старавшимся возродить и продолжить традиции своего предшественника и учителя. «Между 1830 и 1848 годами русская критика, сосредоточивавшаяся в жур-х "Телеграф", "Телескоп", "Отечественные записки" и "Современник", сделала много для нашей науки и для нашей литературы. Она имела свои слабости, свои ошибки, свои увлечения, свои худые стороны<…> Она разработала историю старой литературы нашей; она сделала строгую поверку всех критических начатков, до нее существовавших; она нанесла жестокий удар французской рутине, много лет у нас существовавшей; она ценила деятельность всех наших великих поэтов и прозаиков; она приветствовала гений Пушкина и первые начинания Гоголя; она внесла в критику элементы, до той поры ей чуждые, то есть горячность и изящество, любовь к науке, беспредельное сочувствие ко всему святому, прекрасному, справедливому в жизни и поэзии<…>  По мере сил своих она старалась популяризовать в России глубокие теории иностранных критиков, черпая из них то, что казалось ей вечным, полезным для искусства, согласным с понятиями нашими. На всякий талант, на всякое правдивое слово, на всякий полезный труд она откликалась радостным голосом <…> Она воспитала новое поколение литераторов и каждому из них в трудные минуты первых усилий протягивала дружескую и братскую руку. <…> Значение критики гоголевского периода таково, что всякий журнал, всякий литературный ценитель, сколько-нибудь понимающий свое призвание, не имеет права не знать ее, не изучать ее вполне, не проверить всех ее выводов, не определить собственных своих отношений к этой сильной и благотворной критике. <…> Она пришла кстати и сделала много». В работе «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» Дружинин исходил из мысли, что учитель известного литературного поколения никак не будет учителем поколений последующих. Общество и литература идут вперед, не сообразуясь ни с какими «критическими авторитетами». Дружинин отмечает немаловажные заслуги Белинского: он создал историю русской литературы, популяризировал глубокие теории иностранных критиков (имеется в виду Гегель), помог освободиться от «французской рутины» и других авторитетов, породил в литературе множество поклонников, учеников, подражателей. Не знать заслуг Белинского никто «не имеет права». Но тут же Дружинин приводил длинный перечень «грехов» Белинского: Белинский «действовал безнаказанно» в узком кругу поклонников, был «опрометчив» и даже «заносчив», так как не имел перед собой серьезных противников; он критиковал славянофилов, а надо было ладить с ними, так как они «порядочные» люди; он быстро менял свои мнения, и из двух периодов его деятельности ценнее период 30-х годов, когда он признавал «чистое искусство», а в 40-х годах сделался дидактиком и утилитаристом; он несправедливо отрицательно относился к Марлинскому и к старой «Библиотеке для чтения» («Эстетическая критика "Библиотеки для чтения" имеет на своей совести не одну ошибку - главная из них состоит в непризнании значения Гоголя и бесстрастном, не совсем дружеском взгляде на новейшее движение, принятое русскою словесностью. Против такого заблуждения следовало ополчаться, но опять-таки ополчаться с разбором, не смешивая отсутствия критической зоркости с недоброжелательством и журнального упорства с зловредными стремлениями. Старая "Библиотека для чтения" много сделала для русской публики и русской журналистики; капризы ее критики ни под каким видом не имели ничего общего с выходками рецензентов "Пчелы", ровно ничего не сделавших ни для русской публики, ни для русской журналистики.»), «обругал» Татьяну в статьях о Пушкине и хвалил слабейшие романы Ж. Санд. Все эти обвинения либо нелепы, либо полны натяжек, либо идут в обход главного в критике Белинского.

Дружинин не знал тех философских оснований, на которых строилась критика Белинского. Голословно похвалив его за «гегельянство» и иронически отозвавшись как о невеждах о тех, кто подшучивал над терминологией Белинского — «субъективность», «объективность», «замкнутость», «конкретность»,— сам Дружинин, взявшийся судить о Белинском, заявлял: «Мы не настолько знакомы с немецкою философиею, чтоб считать себя вправе подробно разбирать отношения критики нашей к эстетическим воззрениям Гегеля, но на этот счет мы можем руководиться отзывами людей беспристрастных и знающих дело». Как же мог Дружинин понять величие метода Белинского, если он из вторых рук брал весьма сбивчивые сведения о Гегеле? 
Дружинин осмеливался спорить с Чернышевским, глубочайшим образом исследовавшим сущность связей между Белинским и Гегелем,— диалектиком, показавшим непреходящее значение и оригинальность Белинского как русского мыслителя-демократа. Позднее Дружинин смягчил свои приговоры Белинскому.

В критике Дружинина наблюдается распад прежних эстетических категорий, основывавшихся на учении о необходимости, объективной логике исторического развития, на диалектическом, подходе к явлениям искусства. Дружинин поддается субъективному произволу в суждениях и приговорах, его историзм поверхностен и сводится к биографизму, весьма релятивному признанию роли «среды» и «житейских обстоятельств» в художественном творчестве, в эволюции писателей и целых литератур.

В статье  «Критика гоголевского периода русской литературы и наши к ней отношения» Дружинин сформулировал принципы своей «артистической теории» искусства. Он считал, что поэзия служит сама себе целью, мир поэзии отрешен от прозы жизни; поэт должен служить не интересам минуты, а вечным идеям «красоты, добра и правды»; творчество непреднамеренно, оно служит само себе наградой; если поэт и дает моральные уроки человечеству, то он делает это «бессознательно». Таковы, по мнению Дружинина, были Шекспир, Данте, Пушкин и таковыми являются теперь Фет, Щербина. Есть и другое, неистинное, «дидактическое» Искусство, оно служит злобе дня, скоропреходящим современным вопросам. К дидактикам Дружинин относил Ж. Санд, Гейне, Берне, Т. Гуда, Гервега, Фрейлиграта, Э. Сю, Арндта, Т. Кернера, последователей Гоголя, писателей «натуральной школы». Дружинин искусственно противопоставил в русской литературе «пушкинское» и «гоголевское» направления, якобы враждебные друг другу. «Против того сатирического направления, к которому привело нас неумеренное подражание Гоголю,— говорил он,— поэзия Пушкина может служить лучшим орудием». Все это было тенденциозной натяжкой и свидетельствовало, что Дружинин по-настоящему не понимал ни Пушкина, ни Гоголя.

24.Сущность обломовщины в понимании Н.А.Добролюбова «Что такое обломовщина?» В данной статье Добролюбов демонстрировал, как «художественность взяла свое» в «Обломове». Публика негодовала на то, что герой романа в течение всей первой части не действует, что в романе автор уклонился от острых современных вопросов. Добролюбов увидел «необыкновенное богатство содержания романа» и начал свою статью «Что такое обломовщина?» с характеристики неторопливого таланта Гончарова, присущей ему огромной силы типизации, как нельзя лучше отвечавшей обличительному направлению своего времени: «По-видимому, не обширную сферу избрал Гончаров для своих изображений. Истории о том, как лежит и спит добряк-ленивец Обломов и как ни дружба, ни любовь не могут пробудить и поднять его,-не бог весть какая важная история. Но в ней отразилась русская жизнь, в ней предстает перед нами живой, современный русский тип, отчеканенный с беспощадною строгостью и правильностью; в ней сказалось новое слово нашего общественного развития, произнесенное ясно и твердо, без отчаяния и без ребяческих надежд, но с полным сознанием истины. Слово это - обломовщина; оно служит ключом к разгадке многих явлений русской жизни, и оно придает роману Гончарова гораздо более общественного значения, нежели сколько имеют его все наши обличительные повести. В типе Обломова и во всей этой обломовщине мы видим нечто более, нежели просто удачное создание сильного таланта; мы находим в нем произведение русской жизни, знамение времени»). Роман «растянут», но это-то и дает возможность обрисовать необычный «предмет» — Обломова. Такой герой и не должен действовать: здесь, как говорится, форма вполне соответствует содержанию и вытекает из характера героя и таланта автора.

В основе критической  методологии Добролюбова лежит  своего рода социально-психологическая типизация, разводящая героев по степени их соответствия идеалам «нового человека». Наиболее откровенной и характерной реализацией этого типа для Добролюбова явился Обломов, который честнее в своей ленивой бездеятельности, т.к. не пытается обмануть окружающих имитацией активности.   Столь негативно комментируя явление «обломовщины», критик тем самым переводит ответственность за возникновение подобных общественных пороков на ненавистную ему социальную систему: «Причина же апатии заключается отчасти в его внешнем положении, отчасти же в образе его умственного и нравственного развития. По внешнему своему положению - он барин; "у него есть Захар и еще триста Захаров", по выражению автора. Преимущество своего положения Илья Ильич объясняет Захару таким образом:  

«Разве я  мечусь, разве работаю? Мало ем, что  ли? худощав или жалок на вид? Разве  недостает мне чего-нибудь? Кажется, подать, сделать есть кому! Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как  живу, слава богу!

Стану ли я  беспокоиться? из чего мне?.. И кому я это говорил? Не ты ли с детства ходил за мной? Ты все это знаешь, видел, что я воспитан неясно, что я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался». И Обломов говорит совершенную правду. История его воспитания вся служит подтверждением его слов. С малых лет он привыкает быть байбаком благодаря тому, что у него и подать и сделать - есть кому; тут уж даже и против воли нередко он бездельничает и сибаритствует». «…Обломов не есть существо, от природы совершенно лишенное способности произвольного движения. Его лень и апатия есть создание воспитания и окружающих обстоятельств. Главное здесь не Обломов, а обломовщина». Далее в своей статье Добролюбов делает художественные разборы искусственности образа Штольца («Штольцев, людей с цельным, деятельным характером, при котором всякая мысль тотчас же является стремлением и переходит в дело, еще нет в жизни нашего общества (разумеем образованное общество, которому доступны высшие стремления; в массе, где идеи и стремления ограничены очень близкими и немногими предметами, такие люди беспрестанно попадаются). Сам автор сознавал это, говоря о нашем обществе: "Вот, глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса... Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!" Должно явиться их много, в этом нет сомнения; но теперь пока для них нет почвы. Оттого-то из романа Гончарова мы и видим только, что Штольц - человек деятельный, все о чем-то хлопочет, бегает, приобретает, говорит, что жить - значит трудиться, и пр. Но что он делает, и как он ухитряется делать что-нибудь порядочное там, где другие ничего не могут сделать, - это для нас остается тайной»), об идеальности образа Ольги и полезности ее, как образца для стремлений русских женщин («Ольга, по своему развитию, представляет высший идеал, какой только может теперь русский художник вызвать из теперешней русской жизни, оттого она необыкновенной ясностью и простотой своей логики и изумительной гармонией своего сердца и воли поражает нас до того, что мы готовы усомниться в ее даже поэтической правде и сказать: "Таких девушек не бывает". Но, следя за нею во все продолжение романа, мы находим, что она постоянно верна себе и своему развитию, что она представляет не сентенцию автора, а живое лицо, только такое, каких мы еще не встречали. В ней-то более, нежели в Штольце, можно видеть намек на новую русскую жизнь; от нее можно ожидать слова, которое сожжет и развеет обломовщину...»). Далее Добролюбов говорит о том, что «Гончаров, умевший понять и показать нам нашу обломовщину, не мог, однако, не заплатить дани общему заблуждению, до сих пор столь сильному в нашем обществе: он решился похоронить обломовщину и сказать ей похвальное надгробное слово. «Прощай, старая Обломовка, ты дожила свой век» - говорит он устами Штольца, и говорит неправду. Вся Россия, которая прочитала и прочитает Обломова, не согласится с этим. Нет, Обломовка есть наша прямая родина, ее владельцы – наши воспитатели, ее триста Захаров всегда готовы к нашим услугам. В каждом из нас сидит значительная часть Обломова, и еще рано писать нам надгробное слово». Таким образом, мы видим, что, уделяя столь серьезное внимание идеологической подоплеке литературного творчества, Добролюбов не исключает обращение к индивидуальным художественным особенностям произведения. Талант автора, художественная убедительность его творений остается для Добролюбова важным критерием оценки.