Эстетика детективного (шпионского) романа в литературе первой половины XX века

Сочетание «неправдоподобия»  с реалистичностью деталей является важнейшим структурным элементом  детективного жанра. С одной стороны, до конца детектива и речи не может быть ни о каком правдоподобии²⁷. С другой – детектив пропитан так называемой реалистической идеологией, где у каждого предмета одно единственное значение²⁸. Таким образом, удачное равновесие реального и ирреального в детективной истории создается тогда, когда вся ситуация в целом хотя и абсурдна, но в деталях все-таки достоверна²⁹. Эта концепция очень напоминает неустойчивое равновесие рационального и иррационального в мироощущении романтиков. Нам представляется, что эта внутренняя противоречивость поэтики детектива восходит к одной из антиномий романтической эстетики.

К этому следует  добавить, что образ главного героя  любого детектива связан с романтизмом, причем не только определенной моделью  поведения, ассоциирующейся с романтическим  типом жизни. По сути, этот образ, пусть  даже созданный много позже того, как романтическое мироощущение перестало владеть умами, продолжает строиться по романтическому принципу. Дело не в том, что у сыщика обязательно должны быть какие-то экзотические пристрастия типа ночных прогулок, кокаина, орхидей или завязывания узелков. Сама структура образа детектива уходит корнями в романтическую художественную систему. Герой романа, новеллы – это тип, способный нести в себе судьбу социального слоя, группы или всего человечества; главная же фигура в детективе – совсем иное дело. Он строго и подчеркнуто исключителен,  это индивидуальное явление, существо, несравнимое не только с другими людьми, но и с другими сыщиками. Кроме себя самого он никого не представляет. Он может олицетворять только абстрактные понятия, этические категории, например Справедливость. Детективная история в этом кардинально отличается от романа и новеллы, ибо вместо наглядного стремится к понятийному изображению. Герой детектива скорее всего не человек, а идеал³⁰.

Само неукротимое  желание героя любого детектива  разгадать тайну преступления, восстановить попранный нравственный закон, гармонизировать жизнь, по сути, восходит к так называемому романтическому двоемирию. Отчуждаясь от мира своего реального бытия, самоценная романтическая личность устремляется в иной мир – мир желаемого бытия, созвучный ее самоценному внутреннему миру³¹.

Для авторов позднейших детективов расследование преступления станет самоцелью, обретет самостоятельную  художественную ценность. Эта последующая  смысловая переакцентовка связана, думается, с исчезновением того особого  романтического типа духовного освоения жизни, когда реальность не имеет  собственной эстетической ценности, но лишь представляет материал для морально-философских обобщений.

Сходство героя  детективной литературы и героя  романтического отмечалось многими  исследователями этого жанра. Например, Л. Гинзбург в книге «Агентство Пинкертона»  пишет: «Полицейский в мундире с  дубинкой в руке плохо годился  в герои. Другое дело – сыщик во фраке. Его можно было снабдить всеми  чертами героики и романтики. За это взялась литература»³².

Таким образом, мы можем  сделать вывод, что детективный  жанр возникает в рамках эстетики романтизма. Существует несомненная  генетическая связь между жанрообразующими признаками детектива и романтической  художественной системой.

Литературоведы, занимающиеся теорией жанра, исследующие  историческое изменение жанровых норм, отмечают в литературе двух последних столетий разрушение, или, во всяком случае, архаизацию многих «жестких» жанровых структур, уменьшение роли семиотических процессов в творчестве³³. Начало этому положили романтики, провозгласившие свободу от диктата жанра. Однако в недрах романтической художественной системы возник ряд формульных жанров, закодировавших в себе ряд сущностных элементов этой системы, и одним из таких жанров стал детектив.

4 ШПИОНСКИЙ ДЕТЕКТИВ КАК ПОДВИД КЛАССИЧЕСКОГО

Зачинатели советской детективной литературы – А. Н. Толстой («Гиперболоид инженера Гарина») и М. Шагинян («Месс-Менд»). Впрочем, формальные признаки детектива можно найти и в произведениях классической русской литературы, например, романе «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского или рассказе А. П. Чехова «Злоумышленник», однако не стоит относить их к детективам, т. к. преступление играет здесь роль фона.

Первый этап развития отечественного детектива следует датировать 1917 – 1935 годами.

С развитием социалистического  строительства, как утверждали власть предержащие, росло и сопротивление  классового врага. Враждебное окружение  СССР не уставало засылать шпионов и террористов, внутри страны оживился классовый враг: вредители, кулаки. Открылась борьба с инакомыслящими. Один за другим шли судебные процессы, росло число репрессированных³⁴. Неудивительно, что в произведениях тех лет преобладала шпионская тематика. Развивается такой подвид детектива, как шпионский.

Шпионский детектив основывается на повествовании о деятельности разведчиков, шпионов и диверсантов как в военное, так и в мирное время на «невидимом фронте». По стилистическим границам очень близок к политическим и конспирологическим детективам, часто совмещается в одном и том же произведении. Основное отличие шпионского детектива от политического состоит в том, что в политическом детективе наиболее важную позицию занимает политическая основа расследуемого дела и антагонистические конфликты, в шпионском же внимание заостряется на разведывательной работе (слежка, диверсия и т. д.). Конспирологический детектив можно считать разновидностью и шпионского, и политического детектива³⁵.

 В царской России  основателями шпионского жанра  можно считать  известного  русского дореволюционного писателя  Николая Николаевича Брешко-Брешковского, написавшего свои шпионские романы «Гадины тыла» (1915), «В сетях предательства» (1916), «Ремесло сатаны» (1916) на актуальном материале Первой мировой войны и Александра Ивановича Куприна с рассказом «Штабс-капитан Рыбников», навеянным событиями русско-японской войны. Рассмотрим последнее произведение подробнее.

4.1. «Штабс-капитан Рыбников» А. И. Куприна сквозь призму детектива

Тема военного шпионажа занимала Александра Ивановича ещё с юношеских  лет, а написал он об этом только после декабря 1905, когда встретил в «Капернауме» нужный ему тип  офицера³⁶. Прототип литературного штабс-капитана Рыбникова был абсолютно реален. Вот что об этом пишет К.И. Чуковский: «На самом деле шпионом он не был. Я хорошо его помню: встречался с ним и в ресторане «Давыдки», и в квартире Куприных на Разъезжей, и во Владимирском соборе, куда Александр Иванович водил его, желая проверить, умеет ли он креститься по-русски. Его так и звали: Рыбников. Лицо у него было желтое, глаза раскосые, монгольского типа. Куприн из озорства стал уверять, будто Рыбников японский самурай, напяливший на себя русский мундир. А потом и сам поверил в свое измышление и целый месяц не отставал от злополучного штабс-капитана, уговаривая и прямо-таки умоляя его, чтобы тот признал себя переодетым японцем. Но Рыбников только посмеивался в свои редкие черные «японские» усики, охотно позволяя Александру Ивановичу платить за него по ресторанным счетам. Был он щуплый, суетливый, весь издерганный, с какой-то кривою ухмылкою»³⁷.

«Штабс-капитан  Рыбников» – это своеобразный психологический детектив. Уже первые строки рассказа выдержаны в духе детектива:

 «В тот день, когда ужасный разгром русского  флота у острова Цусима приближался  к концу и когда об этом  кровавом торжестве японцев проносились  по Европе лишь первые, тревожные,  глухие вести, – в этот самый  день штабс-капитан Рыбников, живший  в безымянном переулке на Песках, получил следующую телеграмму  из Иркутска: «Вышлите немедленно  листы следите за больным уплатите  расходы».

Штабс-капитан Рыбников тотчас же заявил своей квартирной хозяйке, что дела вызывают его на день – на два из Петербурга, и  чтобы поэтому она не беспокоилась его отсутствием. Затем он оделся, вышел из дому и больше уж никогда  туда не возвращался»³⁸.

Исчезает штабс-капитан, а  его квартирную хозяйку вскоре вызывают в полицию, где сквернословящий  жандармский ротмистр допрашивает  ее о пропавшем жильце. Создается  впечатление, что уже в экспозиции рассказа Куприн стремительно вводит в его структуру все характерные  для детективного жанра реалии: шифрованная  телеграмма, внезапное исчезновение её получателя, допрос хозяйки, у которой  проживал загадочный постоялец, несданные  в гостинице документы и полный комплект штатского белья в чемодане бедного армейского офицера. Писатель, исповедовавший принцип «не выкладывать» в произведении «своих намерений  в самом начале», представить  «дело так, чтобы читатель ни за что  не догадался, как распутается событие», неожиданно сам помогает читателю и  уже «в самом начале» предлагает нам почти готовое решение. Нам  остается только узнать, каким образом  произошло разоблачение штабс-капитана; в том, что Рыбников не тот, за кого себя выдает, мы уже догадываемся³⁹.

Только в самом  конце рассказа происходят драматически-напряженные  события, как бы «оправдывающие»  острое, «детективное» начало.

В литературе, носящей  название «приключенческой», нередко  изображается разведчик, действующий  во враждебном стане. Рисуется человек, безупречно исполняющий взятую на себя роль. Тут есть всё: совершенное знание чужого языка, обычаев, манер, обстановки, мельчайших деталей, которые призваны укрепить его положение. Если, скажем, русский разведчик «изображает» в тылу врага немца, то «создается»  именно тип немца, а не русского, играющего роль немца. О том, что  герой произведения – русский  разведчик, читатель узнает лишь тогда, когда разведчик остается «наедине»  со своими мыслями или встречается  с друзьями и коллегами. В таких  случаях «русский» и «немец»  существуют раздельно, и поэтому  так художественно примитивны и  беспомощны многие образцы «приключенческого» жанра⁴⁰.

Куприн, создавая психологический  детектив, пошел по линии наибольшего  сопротивления. Увлекательность его  рассказа в необычайно живописном двуплановом  образе Рыбникова, в психологической  «дуэли», происходящей между ним  и журналистом Щавинским, в трагедийной  развязке, наступающей при весьма необычайных обстоятельствах. Куприн был далек от мысли восхвалять дух самурайства. Он стремился дать объективное изображение умного и волевого врага.

Двуплановость образа Рыбникова состоит в том, что  в нем затейливо переплетаются  и вместе с тем критически противопоставляются  друг другу тупой царский офицер и очень умный, образованный и  волевой враг. Представим себе на сцене  талантливого и умного актёра, который  играет роль глупца и невежды, но в  отдельные мгновения выходит  из роли и предстает перед публикой в своем истинном обличье интересного и умного человека. Таков штабс-капитан Рыбников. В первой, вступительной части рассказа, до встречи со Щавинским, вырисовывается облик армейского забулдыги, малограмотного и ничтожного, дослужившегося до чина штабс-капитана. Маска, которую носит японский разведчик, продумана им до мельчайших деталей, умение ее носить – результат долгих и упорных занятий, ежедневной тренировки. Но иногда он выходит из роли. Правда, его просчеты незначительные и могут быть замечены лишь очень зорким наблюдателем. Всё это с большим мастерством показано писателем. Возьмем такую деталь: Рыбников на каждом шагу сыплет русскими поговорками. Употребляет он эти поговорки обычно к месту, но не всегда и не везде там, где бы пословицу привёл русский человек. Ему, нерусскому человеку, недоступно в этом чувство меры. Вот он в одном из учреждений жалуется на свою судьбу: «Пожалуйста... не одолжите ли папиросочку? Смерть покурить хочется, а папирос купить не на что. Яко наг, яко благ... Бедность, как говорится, не порок, но большое свинство»⁴¹.

Все здесь слишком  густо и не в характере русского человека, если это даже тип заискивающего  просителя, человека опустившегося. Просьба  начинается с удачно использованного  идиоматического выражения «Смерть  покурить хочется...». А затем следуют  сразу две «крылатые фразы», сочетание  которых вряд ли характерно для языка  русского человека. И в некоторых  других случаях Рыбников допускает  такие же языковые излишества. Нередко  и в его манерах, интонациях мелькают подозрительные нюансы. Вот Рыбников знакомится с Щавинским: «Хемм!.. Штабс-капитан  Рыбников. Очень приятно. Вы тоже писатель? Очень, очень приятно. Уважаю пишущую  братию. Печать – шестая великая  держава. Что? Неправда?»⁴² Эти отрывистые, льстивые фразы сопровождаются столь же льстивыми, подобострастными, быстрыми жестами. «...Он осклаблялся, щелкал каблуками, крепко тряс руку Щавинского и все время как-то особенно смешно кланялся, быстро сгибая и выпрямляя верхнюю часть тела». В этих смешных поклонах, в манере улыбаться есть утрировка, есть нечто чужое, необычное, странное. Сложность образа Рыбникова создаётся не только его тонкой психологизацией, но и теми положениями, в которые ставит своего героя писатель.

Столкновение Щавинского с Рыбниковым, занимающее центральное  место в рассказе, большинство  исследователей рассматривает как  психологический поединок, психологическую  дуэль, что позволяет им отнести  рассказ к «своеобразному психологическому детективу»⁴³.

Проследив ход и финал  схватки между Щавинским и  Рыбниковым, зададимся вопросом: какими предстают перед нами герои произведения, до конца ли раскрыта суть их характеров, понятна ли логика их поступков? Ведь детектив, сколько бы ни были загадочны  его герои, в финале расставляет  все точки над i. Образ Щавинского, а именно ему обязан рассказ своим  глубоким психологизмом, не представляет загадки: все его поступки психологически обусловлены. Занятый разоблачением  Рыбникова, столичный репортер и  не замечает, как оказался под пристальным  вниманием автора – писателя А.И. Куприна и был раскрыт достоверно, убедительно, психологически точно  посредством изображения его  речи, действий, внешних черт, внутреннего  состояния, прямой авторской характеристики. Именно в глубоком знании предмета таится психологическая достоверность  и убедительность этого образа.

Мы уже говорили о парадоксальности, психологической необусловленности  некоторых поступков Рыбникова. Литературный психологизм, по мнению Л. Гинзбург, начинается с «несовпадений, с непредвиденности поведения героя». Но если «с какой-то одной точки зрения, поступок персонажа парадоксален», то «уже соседняя грань предлагает логическое решение»⁴⁴. Но именно такого логического решения поступков штабс-капитана Рыбникова автор нам не предлагает. Он только слегка приоткрывает внутренний мир своего героя и для этого ему не нужны исповедь, признание, подтверждающие его наблюдения (а именно этого так недоставало Щавинскому). В лице Рыбникова автор подмечает массу оттенков, переносит на страницы рассказа характерные движения японского разведчика, находит для интонации голоса, выражения его глаз такие определения, которые помогают понять внутренний мир героя. Безусловно, многие из наблюдений сделаны Щавинским. Но наблюдения автора, идущие параллельно, более точны и убедительны.