Класифікація готелів

Эта мысль  тревожила Простодушного: тех, кто  его любил, он жалел гораздо больше, чем самого себя.

Глава одиннадцатая. КАК ПРОСТОДУШНЫЙ РАЗВИВАЕТ СВОИ ДАРОВАНИЯ

Чтение возвышает  душу, а просвещенный друг доставляет ей утешение. Наш узник пользовался  обоими этими благами, о существовании  которых раньше и не подозревал.

- Я склонен  уверовать в метаморфозы, - говорил  он, - ибо из животного превратился в человека.

На те деньги, которыми ему позволили располагать, он составил себе отборную библиотеку. Гордон побуждал его записывать свои мысли. Вот что написал Простодушный о древней истории:

"Мне кажется,  что народы долгое время были  такими, как я, что лишь очень  поздно они достигли образованности, что в продолжение многих веков  их занимал только текущий  день, прошедшее же очень мало, а будущее было совсем безразлично.  Я обошел всю Канаду, углублялся  в эту страну на пятьсот  - шестьсот лье ц не набрел  ни на один памятник прошлого: никто не знает, что делал  его прадед. Не таково ли естественное  состояние человека? Порода, населяющая  этот материк, более развита,  на мой взгляд, чем та, которая  населяет Новый Свет. Уже в  течение нескольких столетий  расширяет она пределы своего  бытия с помощью искусств и  наук. Не оттою ли это, что подбородки у европейцев обросли волосами, тогда как американцам бог не дал бороды? Думаю, что не оттого, так как вижу, что китайцы, будучи почти безбородыми, упражняются в искусствах уже более пяти тысяч лет. В самом деле, если их летописи насчитывают не менее четырех тысячелетий, стало быть, этот народ около пятидесяти веков назад уже был един и процветал. В древней истории Китая особенно поражает меня то обстоятельство, что почти все в ней правдоподобно и естественно, что в ней нет ничего чудесного.

Почему же все прочие народы приписывают себе сказочное происхождение? Древние французские летописцы, не такие уж, впрочем, древние, производят французов от некоего Франка, сына Гектора; римляне утверждают, что происходят от какого-то фригийца, невзирая на то, что в их языке нет ни единого слова, которое имело бы хоть какое-нибудь отношение к фригийскому наречию; в Египте десять тысяч лет обитали боги, а в Скифии - бесы, породившие гуннов. До Фукидида я не нахожу ничего, кроме романов, которые напоминают "Амадисов", только гораздо менее увлекательны. Всюду привидения, прорицания, чудеса, волхвования, превращения, истолкованные сны, которые решают участь как величайших империй, так и мельчайших племен: тут говорящие звери, там звери обожествленные, боги, преображенные в людей, и люди, преображенные в богов.

Если уж нам так нужны басни, пусть  они будут, по крайней мере, символами  истины! Я люблю басни философские, смеюсь над ребяческими и ненавижу придуманные обманщиками".

Однажды ему  попалась в руки история императора Юстиниана. Там было сказано, что  константинопольские апедевты издали на очень дурном греческом языке направленны против величашего полководца того века, ссылаясь на то, что герой этот произнес как-то в пылу разговора такие слова: "Истина сияет собственным светом, и не подобает просвещать умы пламенем костров". Апедевты утверждали, что это положение еретическое, отдающее ересью, и что единственно правоверной, всеобъемлющей и греческой является обратная аксиома: "Только пламенем костров просвещаются умы, ибо истина не способна сиять собственным светом". Подобным же образом осудили линостолы и другие речи полководца и издали эдикт.

- Как! - воскликнул  Простодушный. - И такие-то вот  люди издают эдикты?

- Это не  эдикты, - возразил Гордон, - это контрэдикты, над которыми в Константинополе издевались все, и в первую голову император; это был мудрый государь, который сумел поставить апедевтов-линостолоз в такое положение, что они имели право творить только добро. Он знал, что эти господа и еще кое-кто из пастофоров истощали терпение предшествовавших императоров контрэдиктами по более важным вопросам.

- Он правильно  сделал, - сказал Простодушный. - Надо, поддерживая пастофоров, сдерживать их.

Он записал  еще много других своих мыслей, и они привели в ужас старого Гордона.

"Как! - думал  он, - я потратил пятьдесят лет  на свое образование, но боюсь,  что этот полудикий мальчик  далеко превосходит меня своим  прирожденным здравым смыслом. Страшно подумать, но, кажется, я укреплял только предрассудки, а он внемлет одному лишь голосу природы". У Гордона были кое-какие критические сочинения, периодические брошюры, в которых люди, неспособные произвести что-либо свое, поносят чужие произведения, в которых всякие Визе хулят Расинов, а Фэйди - Фенелонов. Простодушный бегло прочитал их.

- Они подобны  тем мошкам, - сказал он, - что откладывают  яйца в заднем проходе самых  резвых скакунов; однако кони  не становятся от этого менее резвы.

Оба философа удостоили лишь мимолетным взглядом эти литературные испражнения.

Вслед за тем  они вместе прочитали начальный  учебник астрономии. Простодушный вычертил небесные полушария; его восхищало это величавое зрелище.

- Как печально, - говорил он, - что я приступил  к изучению неба как раз  в то время, когда у меня  отняли право глядеть на него! Юпитер и Сатурн катятся по  необозримым просторам, миллионы  солнц озаряют миллионы миров,  а в том уголке земли, куда  я заброшен, есть существа, лишающие  меня, зрячее и мыслящее существо, и всех этих миров, которые  я мог бы охватить взором, и  даже того мира, где, по промыслу  божию, я родился! Свет, созданный  на потребу всей вселенной,  мне не светит. Его не таили  от меня под северным небосклоном,  где я провел детство и юность. Не будь здесь вас, мой дорогой  Гордон, я впал бы в ничтожество.

Глава двенадцатая. ЧТО ДУМАЕТ ПРОСТОДУШНЫЙ О ТЕАТРАЛЬНЫХ ПЬЕСАХ

Юноша Простодушный был похож на одно из тех выросших на бесплодной земле могучих деревьев, чьи корни и ветви быстро развиваются, стоит их пересадить на благоприятную  почву. Как ни удивительно, такой  почвой для него оказалась тюрьма.

Среди книг, заполнявших досуг обоих узников, нашлись стихи, переводы греческих  трагедий и кое-какие французские  театральные пьесы. Стихи, где речь шла о любви, и радовали и печалили Простодушного. Все они говорили ему о его бесценной Сент-Ив! Басня о двух голубях пронзила ему сердце: он-то был лишен возможности вернуться в свою голубятню! Мольер привел его в восторг: с его помощью гурон познакомился с нравами парижан и одновременно всего рода человеческого.

- Какая из  его комедий нравится вам всего  более?

- "Тартюф", без сомнения.

- Мне тоже, - сказал Гордон. - В эту темницу  вверг меня Тартюф, и возможно, что виновниками вашего несчастья  тоже были Тартюфы. А какого  вы мнения, о греческих трагедиях?

- Для греков  они хороши, - ответил Простодушный. Но когда он прочитал новую "Ифигению", "Федру", "Андромаху", "Гофолию", он пришел в полное восхищение, вздыхал, лил слезы и, не заучивая, запомнил их наизусть.

- Прочтите "Родогуну", - сказал Гордон. - Говорят, это верх театрального совершенства; другие пьесы, доставившие вам столько удовольствия, не идут с ней в сравнение.

После первой же страницы молодой человек вскричал:

- Это не  того автора!

- Почему  вы так думаете?

- Не знаю, но эти стихи ничего не говорят  ни уму, ни сердцу.

- Ну, это  из-за их качества.

- Зачем же  писать стихи такого качества? - возразил Простодушный. Прочитав внимательнейшим образом всю пьесу ради того лишь, чтобы насладиться ею, Простодушный удивленно уставился на своего друга сухими глазами и не знал, что сказать. Но так как тот требовал, чтобы гурон дал отчет в своих чувствах, он сказал:

- Начала  я не понял; середина меня  возмутила; последняя сцена очень  взволновала, хотя и показалась  малоправдоподобной; никто из действующих  лиц не возбудил во мне сочувствия; я не запомнил и двадцати  стихов, хотя запоминаю все до единого, когда они мне по душе.

- А между  тем считается, что это лучшая наша пьеса.

- В таком  случае, - ответил Простодушный, - она подобна людям, недостойным мест, которые они занимают. В конце концов, это дело вкуса; мой вкус, должно быть, еще не сложился; я могу и ошибиться; но вы же знаете, я привык говорить все, что думаю, или, скорее, что чувствую. Подозреваю, что людские суждения часто зависят от обманчивых представлений, от моды, от прихоти. Я высказался сообразно своей природе; она, мвжет быть, весьма несовершенна, но может быть и так, что большинство людей недостаточно прислушивается к голосу своей природы. После этого он произнес несколько стихов из "Ифигении", которых знал множество, и хотя декламировал он неважно, однако вложил в свое чтение столько искренности и задушевности, что вызвал у старого янсенпста слезы. Затем Простодушный прочитал "Цинну"; тут он не плакал, но восхищался.

Глава тринадцатая. ПРЕКРАСНАЯ СЕНТ-ИВ ЕДЕТ В ВЕРСАЛЬ

Пока наш  незадачливый гурон скорее просвещается, чем утешается, пока его способности, долго находившиеся в пренебрежении, развиваются так быстро и бурно, пока природа его, совершенствуясь, вознагражд?ет за обиды, нанесенные ему судьбой, посмотрим, что тем временем происходит с г-ном приором, с его доброй сестрой и с прекрасной затворницей Сент-Ив. Первый месяц прошел в беспокойстве, а на третий месяц они погрузились в скорбь; их пугали ложные догадки и неосновательные слухи; на исходе шестого месяца все сочли, что гурон умер. Наконец г-н де Керкабон и его ссгтра узнали из письма, давным-давно отправленного бретонским лейб-гвардейцем, что какой-то молодой человек, похожий по описанию на Простодушного, прибыл однажды вечером в Версаль, но что в ту же ночь его куда-то увезли и что с тех пор никто ничего о нем не слыхал.

- Увы, - сказала  м-ль де Керкабон, - наш племянник сделал, вероятно, какую-нибудь глупость и попал в беду. Он молод, он из Нижней Бретани, откуда же ему знать, как себя вести при дворе? Дорогой братец, я не бывала ни в Версале, ни в Париже; вот отличный случай их посмотреть. Мы разыщем, быть может, нашего бедного племянника, - он сын нашего брата, наш долг помочь ему. Как знать, возможно, когда умерится в нем юношеский пыл, нам в конце концов все же удастся сделать его иподьяконом. У него были большие способности к наукам. Помните, как он рассуждал о Ветхом и Новом завете? Мы отвечаем за его душу - ведь это мы "говорили его креститься. К тому же его милая возлюбленная Сент-Ив целыми днями плачет о нем. Нет, в Париж съездить необходимо. Если он застряА в одном из тех мерзких веселых домов, о которых я столько наслушалась, мы вызволим его оттуда.

Приора тронули  речи сестры. Он отправился в СенМало к епископу, который крестил гурона, и попросил у него покровительства и совета. Прелат одобрил мысль о поездке. Он снабдил приора рекомендательными письмами к отцу де Ла Шез, королевскому духовнику и высшему сановнику в королевстве, к парижскому архиепископу Арле и к Боссюэ, епископу города Мо. Наконец брат и сестра пустились в путь. Однако, приехав в Париж, они потерялись в нем, словно в обширном лабиринте люди, не имеющие путеводной нити.

Средства  у них были скромные, между тем  для розысков им каждый день требовалась  карета, а розыски ни к чему не приводили. Приор отправился к преподобному отцу де Ла Шез, но у того сидела м-ль дю Трон, и ему было не до приоров. Он толкнулся к архиепископу; прелат заперся с прекрасной г-жой де Ледигьер и занимался с ней церковными делами. Он помчался в загородный дом епископа города Мо, но тот в обществе м-ль де Молеон подвергал разбору "Мистическую любовь" г-жи де Гюйон. Ему удалось все же добиться, чтобы эти прелаты выслушали его; оба заявили, что не могут заняться судьбой его племянника, так как он не иподьякон. Напоследок он повидался с иезуитом; отец де Ла Шез принял его с распростертыми объятиями, уверяя, что всегда питал к нему особое уважение, хотя и не был с ним знаком. Он поклялся, что общество Иисуса всегда было благорасположено к нижнебретонцам.

- Но, быть  может, - спросил он, - ваш племянник  имеет несчастье быть гугенотом?

- Что вы, преподобный отец, разумеется, нет"

- А он  случайно не янсенист?

- Смею заверить  вас, ваше преподобие, что и  христианин-то он совсем новорожденный: мы крестили его всего одиннадцать месяцев назад.

- Вот и  хорошо, вот и хорошо, мы о нем  позаботимся. А богат ли ваш приход?

- О нет,  совсем бедный, а племянник обходится  цам недешево.

- Нет ли  у вас по соседству янсенистов? Будьте очень осторожны, господин  приор: они опаснее гугенотов и атеистов.

- Их у  нас нет, преподобный отец: в  приходе Горной богоматери не знают, что такое янсенисты.

- Тем лучше.  Поверьте, нет такой вещи, которой  я не сделал бы для вас.  Он любезно проводил приора  до дверей и мигом забыл  о нем. Время шло; приор и его сестра совсем уже отчаялись. Между тем гнусный судья торопил свадьбу своего олуха-сына с прекрасной Сент-Ив, которую ради этого выпустили из монастыря. Она по-прежнему любила своего крестника так же сильно, как ненавидела навязанного ей жениха. От обиды на то, что ее заточили в монастырь, страсть только возросла; приказание выйти замуж за сына судьи довершило дело. Сожаление, нежность и страх волновали ей душу. Девичья любовь, как известно, куда изобретательнее, чем привязанность какого-нибудь старого приора или тетушки, которой перевалило за сорок. К тому же молодая девушка очень развилась за время пребывания в монастыре благодаря романам, которые украдкой там прочла.